Гей Н.К., Пискунов В.М. Мир, человек, искусство. Эрнест Хемингуэй
Стремясь понять смысл жизни, открыть прочность бытия, Хемингуэй воссоздает монументальный эпический образ старого рыбака, олицетворяющий силу народной натуры. Писатель напрочь отбрасывает подслащенную ложь о божественной предопределенности и совершенной гармонии в подлунном мире. Природа дает прекрасный материал для передачи опрокинутых в нее жизненных противоречий и конфликтов. Это не бегство от общества, а попытка как можно глубже заглянуть в него, опираясь на человека.
Старик и море — это человек и природа, вернее — о природе человека и о человеке в природе. И все же народное взято как вневременное. Не в этом ли одна из причин утраты писателем светлого оптимизма, который бьет через край в роллановском "Кола Брюньоне"?
Еще один парадокс о жизни и борьбе, о человеке, который не может победить, но никогда не сдастся.
В "Старике и море" рассказано о жестокой, героической, вызывающей восхищение схватке старого рыбака со стихией, с огромной и прекрасной рыбой, которой никто другой не мог бы завладеть. Сантьяго проявляет не только удивительное рыбацкое мастерство, сноровку и выдержку, но и величайшую стойкость духа, готовность умереть, но не отступить.
Сантьяго — человек замечательный. Он заслуживает, чтобы ему сопутствовала удача. Редкая гостья, она дразнит и проходит мимо. Из глыбы жизни высечена притча, далекая от оптимистической трактовки.
Между затраченными усилиями и их результатами возникает трагическое несоответствие. Море, которое послало Сантьяго чудесную рыбу, отнимает добычу, смеется над ним. После нападения акул за бортом лодки остается лишь обглоданный скелет.
На вопрос, кто же победил в схватке, следует горькое признание: никто. Столкновение Сантьяго со стихией — одно из звеньев бесконечной и непрекращающейся борьбы, в которой нет ни правых, ни виноватых, ни победителей, ни побежденных. Из стороны в сторону качается вечный маятник рока.
Старик любит животных, жалеет птиц, рыб, черепах. Даже юного Манолина, единственного друга своего, он любит так же, как львят. Возникает тема пантеистического слияния и нерасторжимого единства человека с природой. И тогда совершенно естественно воспринимаются мысли старика о том, что у него такое же сердце, как у черепахи, а настойчивое сближение воли рыбака с фантастическим упорством рыбы усугубляет это тождество.
Произведение Хемингуэя, строгое и жизнеобильное, организовано по законам контрапункта. Казалось бы, ясная и чистая руссоистская тема осложняется резким внутренним диссонансом. Львы, настойчиво встающие перед внутренним взором героя, — символ красоты, ладности, величия живого. И вдруг эти видения трансформируются: идет охота всех за всеми. Отсюда рефрен: "Как хорошо, что нам не приходится убивать звезды, луну, солнце".
Человеческая судьба — постоянное и жестокое сражение. В море старик ведет честную борьбу с огромной рыбой, они достойные противники. Прекрасная рыба и прекрасный старик.
Стихийная сила встречается с мудрой силой. Но когда старик возвращается на берег, он по-детски беспомощен и беззащитен в чужом для него мире. В отличие от природы, у людей побеждает не самый сильный, самый храбрый, самый достойный. И оказывается: "Человек — это не бог весть что рядом с замечательными зверями и птицами".
Стиль Хемингуэя чужд напыщенности и пустотелой словесности, писатель с недоверием относится к восторженным дифирамбам и торжественным гимнам. Противоречивость и сложность жизни научили его бояться крайностей, доверять ясности. Простота простого человека — воля жизни, нравственная цельность и здоровье, многострадальные руки труженика. Мир не абсурден, потому что в нем есть человек, который "не для того создан, чтобы терпеть поражения... человека можно уничтожить, но его нельзя победить". В этих словах выражена программа, близкая той, которой следовал и роллановский Кола Брюньон. Однако миросозерцание Хемингуэя лишено цельности: он верит, что старик не сдастся и нет силы, способной заставить его отказаться от борьбы, и все-таки положение безысходно.
И Роллан, и Хемингуэй отказываются принять конец человека. Но если автор "Старика и моря" убежден: герой выстоит, то творческий итог Роллана был иным: герой не только выстоит, он восторжествует.
Философия жизни присутствует в повести о Сантьяго, как в зерне, в свернутом виде: колос и корень вместе, в одном. Попробуйте прорастить это зерно —и оно даст целый пучок стеблей.
В "Жемчужине" Д. Стейнбек сосредоточивается на горьких плодах разобщения цивилизации и природы. Писатель поведал о столкновении туземца Кино с чуждой ему буржуазной цивилизацией. Естественный человек изъят из привычной среды, где тоже идет борьба за существование, и вытолкнут в совершенно непонятное ему царство чистогана. Стейнбек идет, кат залось бы, проторенными путями, ставит друг против друга сына природы и рабов собственности, сводит их в поединке.
Искателю жемчуга Кино улыбнулось счастье: на морском дне попадается жемчужина небывалой красоты и размеров. Счастливая случайность, удача, которой отмечен самый везучий, вознаграждение за трудолюбие и честность. Так венчаются тысячи сказок. В "Жемчужине", однако, традиционный сказочный конец служит началом роковых несчастий. То, что бесхитростным повествователям представлялось верхом везения, оборачивается для Кино страшной бедой. Найденная жемчужина приносит не радость, а горе. За Кино охотятся, как за зверем, его повсюду выслеживают и травят.
Так зазвучала старая сказка при капитализме, который перевернул все, поменял местами концы и начала. Герой Стейнбека, приобретя драгоценность, включается в орбиту буржуазных отношений. И это катастрофа. Естественный человек погибает. Тот самый естественный человек, который еще два столетия назад казался панацеей от всех бед, надежной защитой от несправедливости и зла.
<э…>
Хемингуэй запечатлел жизнестойкость своего современника. Писатель знал запах порохового дыма и цену жизни, ожесточение баррикадных боев и вкус свободы. Он настойчиво бился над тем, чтобы научить непобедимости.
Художник мужественной и доверительной искренности, исходив земной шар, не написал энциклопедию современной жизни. И дело не в том, что Бальзак или Толстой унесли "секрет" эпического воссоздания действительности. Возникли трудности, которые могли бы озадачить и классиков прошлого. Чтобы совладать с глобальными по масштабам событиями, существует потребность в новой художественной формуле мира. И еще — жизненная панорама как бы стронулась с места, пришла в движение. Десятикратно усложнились, стали другими отношения человека и общества. И многим даже казалось и продолжает казаться, что только с помощью такой глобальной абстракции, как стиль XX столетия, еще можно передать отношение смятенной души к вздыбленной действительности, с помощью моментальной фиксации фактов и субъективной их компоновки схватить и запечатлеть причудливую реальность.
Теоретики абстрактного искусства пытаются доказать, что реализму принципиально недоступно воссоздание новой сложности, что эпический слог не приспособлен поспевать за бегущими днями. Доводы заимствуют из новейших научных открытий, ссылаются на теорию относительности и квантовую механику, разрушившие не только законы классической механики, но якобы и синтетичность искусства.
Творчество Хемингуэя опровергает доводы подобного рода. Вместо абстракций" которые лишены плоти и человеческого содержания, перед нами произведения, насыщенные жизнью. Стиль художника могуч и сдержан, эмоционален и суров, веществен и напряжен скрытой силой. Он — "мучение материи" и мудрость природы.
Вместе с тем повествование Хемингуэя, как писал знаток и переводчик американской литературы И. Кашкин, — это цепь коротких, не связанных между собою фраз, которые должны "показать распадающиеся связи сдвинувшегося с места и разобщенного мира так, как он непосредственно воспринимается смятенным сознанием, а не так, как потом организуется холодным рассудком и укладывается в традиционные формы" [И. Кашкин. Эрнест Хемингуэй. В кн.: Э. Хемингуэй Избранные произведения, т. I. М., Гослитиздат, 1959, стр. 12].
В контрастах стиля — весь Хемингуэй с его напряженным поиском единения человека и мира и трагическим сознанием невозможности такого единения.
"Человек... один не может ни черта", — говорит перед смертью Гарри Морган из романа "Иметь и не иметь". Писателю ясно, что богатство характера, значительность духовной жизни зависит от способности личности вобрать в себя богатство окружающего, перенять, усвоить и развить сделанное другими. Но когда не видно исхода, нет веры в преобразования, остается отбросить радужные иллюзии и надеяться только на себя. Человек должен действовать; в том случае, если это действие лишено исторической перспективы, он обречен на героическое одиночество. "Трудно человеку одному, но он не может не быть один", — думает старик Сантьяго. Слова подобны надписи над входом в Дантов ад: оставь надежду всяк сюда входящий.
Пусть за счет утери эпического пространства, Хемингуэй утверждал своего героя. Рискуя каждое мгновение быть перевернутым, он шел в открытое море навстречу самым сильным штормам.
Человек — целый мир. Такова точка опоры писателя. Внутренняя ценность личности, ее героизм, способность сопротивления утверждаются в эпоху, когда требуется великое мужество, чтобы выстоять.
Рост демократических сил, сплотившихся для борьбы с коричневой чумой, война в Испании, угроза мировой войны создали такую обстановку в Европе и Америке, которая способствовала приливу энергии в творчестве прогрессивных писателей.
В это тревожное предгрозовое время рождается героическое искусство "широкой поступи", сознательно противопоставляющее себя силам социального зла, фашистскому насилию и произволу. Бинжамин Бриттен выступает с "Балладой о героях", посвященной испанским республиканцам. Артур Онеггер вдохновляется бессмертным примером Жанны Д’Арк и пишет симфоническую поэму "Жанна Д’Арк на костре". Умы современников захватывает "Герника" Пабло Пикассо. Французские композиторы, вошедшие в историю музыки под именем "шестерка", создают коллективную музыку к драме Р. Роллана "14 июля". Концертные залы мира обходит "Художник Матисс" Хиндемита.
Писатели участвуют в этом творческом соревновании муз. Р. Роллам завершает "Очарованную душу", Роже Мартен дю Гар пишет последний том "Семьи Тибо". Антифашистские романы Л. Фейхтвангера и чаплинский "Диктатор" расходятся по Европе и Америке.
И Хемингуэю удается открыть новые творческие дали, раздвинуть границы собственного творчества.
Автор в известной мере преодолел ограниченность, свойственную ему, как и другим певцам "потерянного поколения", которые не выходили за рамки враждебного противостояния одиночки и общества (коллизия эта, кстати говоря, обусловливает постоянный горизонт Ремарка).
Американский писатель осознает необычность возникшей перед ним художественной задачи. Герой его романа о войне в Испании Роберт Джордан, во многом близкий автору, "собирался написать книгу, когда все это кончится". Но чтобы справиться с этим, думает он, придется стать гораздо лучшим писателем, чем теперь: "Вещи, с которыми он столкнулся на этой войне, не такие уж простые". За мыслями журналиста — раздумья Хемингуэя о настоятельной потребности перестройки и пересмотра прежних эстетических принципов.
Воссоздавая народную стихию, Хемингуэй не проходит мимо сделанного Л. Толстым и вместе с тем ищет новых средств, в которых отстоялся бы опыт современности.
Огромные тяжеловесные толстовские периоды, организованные мучительной работой сознания, которое стремится объединить многообразие впечатлении, ухватить богатство мира, выразить его подвижное единство, нагнетание все новых и новых обстоятельств, причин, следствий — и короткая, напряженная, словно свернутая пружина, фраза Хемингуэя. В различии стилистических конструкций словно в капле воды запечатлена структура обоих произведений.
В центре внимания Толстого и Хемингуэя — мир и война, вершинные события эпохи, поворотные моменты истории. Полнота идеала раскрывается ими через соотношение народных характеров с главными героями. Достоверные и неповторимые Ансельмо, Пилар, Эль-Сордо — цельные народные характеры, достигающие героического звучания.
Приобщение к коллективной стихии — творческая задача, которую решал Л. Толстой. Идеальное содержание открывается его герою только в сфере народной жизни. И диалектика души — это цепная реакция, приводящая к нравственному взрыву, который очищает путь к истине. "Война и мир" налита радостью жизни, как дерево соком по весне.
Хемингуэй восхищается народом, его стихийной, природной силой, изначальной красотой, однако под сомнение поставлена осуществимость тех идеалов, во имя которых идет борьба. Роберт, подобно автору, сомневается в сознательном и успешном участии народа в преобразовании жизни, в возможности переделки людей. Мощные народные характеры у Хемингуэя только оттеняют сумеречный колорит, пессимистическую тональность. Писателя не покидает чувство трагического разлада между идеалом и жизнью, в которой все переворотилось и ничего не укладывается. Он постоянно ощущает непреодолимый зазор между желаемым и сущим.
Джордан с присущей ему энергией, незаурядной волей, военным опытом возглавляет проведение операции. Молодой американский доброволец, воюющий и погибающий на стороне республиканцев, делит с ними радости и горести, живет их жизнью и вместе с тем знает то, чего не знают они. Партизаны не могут действовать иначе, тогда как Джордан руководствуется принципом долженствования, волевым императивом.
Поражение надвигается на республиканскую армию. Джордан осознает бесполезность операции по взрыву моста, но исполнение приказа для него больше, чем тактическая задача, конкретный факт перерастает в принцип этического долженствования и нравственного самоутверждения. И хотя все, что им сделано, сделано как следует, он знает, что взрыв ничего не изменит, не оправдает связанных с ним надежд, потому что обстановка на фронте переменилась.
Пусть отряд Эль-Сордо разгромлен, Джордан не сдается, его этический принцип торжествует. Однако волевой прорыв не приближает, а скорее удаляет героя от осуществления идеала. Это торжество в настоящем, которое теряет право на будущее, победа-поражение.
Оптимизм и пессимизм — две вещи несовместные. И тем не менее пессимизм Хемингуэя выражает активное отношение к действительности, утверждает героическое сопротивление. Мужественный пессимизм зовет к действию, волевой напор утверждается в качестве достойной формы существования. Пусть это борьба без победы, но это мужественное утверждение борьбы. Не поэтизация сизифовой обреченности, бессмысленного существования, но сизифовой настойчивости, несгибаемости, непобедимости.
Участвуя во всенародной борьбе, Джордан, однако, никак не может обрести внутреннего единства с партизанами. И даже полная горечи близость с Марией свидетельствует скорее о препятствии, о котором можно забыть, но которое нельзя перешагнуть. Разность потенциалов между героем и народом — источник идейно-эстетической проблематики романа. Джордан видит справедливость народной войны, готов участвовать в ней, отдать жизнь. Но он далек от неведения и веры Ансельмо, Пилар, Эль-Сордо, не может слиться с ними.
"Мы знаем, что война — это зло. Однако иногда необходимо сражаться. Но все равно война — зло, и всякий, кто станет это отрицать, — лжец. Но очень сложно и трудно писать о ней правдиво... В рассказах о войне я стараюсь показать все стороны ее, подходя к ней честно и неторопливо и исследуя ее с разных точек зрения. Поэтому не считайте, что какой-нибудь рассказ выражает полностью мою точку зрения; это все гораздо сложнее" [Письмо Э. Хемингуэя к И. Кашкину от 23 марта 1939 г. "Вопросы литературы", 1962, № 10, стр. 179.], — пишет Э. Хемингуэй.
Правда Джордана, который руководствуется принципом долженствования, существует в романе наряду с правдой Пилар, однажды силой обстоятельств вырванной из незыблемого, казалось, порядка жизни и идущей теперь дорогой борьбы до конца, наряду с патриархальной мудростью Ансельмо, с крестьянской смекалкой Эль-Сордо.
Может быть, всего острее несовместимость правды Джордана и правды партизан дает о себе знать в его отношениях с Марией. Расстояние между испанской партизанкой и американским журналистом сократила война, каждый находил в другом то, чего не хватало ему самому. Марию привлекает интеллект, кипение противоборствующих чувств, многозначность духовной организации. Те самые черты и качества, которые Джордан оберегает в себе, хотя и тяготится ими. Он видит в партизанке, которая верна естественным импульсам и свободна от насилия над собой, прелесть непосредственности и цельности.
В противоположность толстовским героям, Джордан не только не может, но и не хочет опрощаться во имя обретения внутренней гармонии. Другие пути перед ним закрыты, отсюда мотив стоической обреченности, героического одиночества, который густо окрашивает его мировосприятие.
Само словосочетание "героическое одиночество" сродни выражениям "неподвижное движение", "громкая тишина". Раз героизм требует действия, акции, направленной вовне, то он предполагает причастность деятеля к другим людям, к событиям. Ведь событие — всегда событие.
Сильные мужественные характеры партизан — предтечи и собратья несокрушимого Сантьяго. Народ — последняя инстанция, становой хребет бытия и его устойчивое начало. Но жизнь народа и ход истории для Хемингуэя далеко не одно и то же. История может развиваться и против народа, быть подчинена иным интересам. Народ вовсе не творец истории, и найти законы, управляющие ею, невозможно. При всей симпатии писателя к республиканцам и вере в их правоту, Хемингуэй не в состоянии освободиться от исторического скептицизма, от чувства, что даже победа республиканцев ничего не изменит. Условия жизни можно улучшить, но положение человека в мире не изменить.
Мир видел немало подвигов героического энтузиазма, самопожертвования, благородных порывов. И хотя люди чтут имена достойных, отливы все равно наступают после приливов, день сменяется ночью. Таков заданный ритм бытия. И может быть, в этом причина ухода к символике "Старика и моря".
В творчестве Хемингуэя художественно закреплено противоречие антагонистического общества, его стихийность, осознанная как всеобщий закон. Миллионы одиночных сил и воль, приходя во взаимодействие друг с другом, образуют историческое событие, которое, подобно джинну, выпущенному из бутылки, оборачивается против людей.
* * *
Преодолеть исторический фатализм можно, лишь выйдя за рамки эксплуататорского общества, уловив необходимость и закономерность смены стихийности сознательным творчеством истории.
Снять разобщение личности и истории средствами искусства — значит создать героический образ народа. Революция соотнесла судьбу человека с судьбами мира, всемирную историю — с жизнью народа. Переход человечества от предыстории к подлинной истории означает утверждение новой гуманистической меры, личность перестает быть разменной монетой истории.
Социалистический гуманизм — реальная сила. "Добро теперь не безоружно", по выражению Жана-Ришара Блока, а борьба не обходится без героического подвига и жертв. Но грош цена тем идеалам, которые требуют не борьбы и жертв, а жертвоприношений.
Человек и история — пафос творчества М. Шолохова, который с ранних своих рассказов выступает страстным гуманистом нового времени. При могучем своеобразии его писательской натуры, "экзотичности" материала, хлынувшего на страницы "Тихого Дона", художник выходит на стрежень литературного потока, берется за самое трудное, волнующее миллионы читателей всех пяти континентов.
"Тихий Дон" — удар колокола, взывающий о человеке, может быть самый громкий из тех, что довелось услышать немало испытавшим людям в XX веке.
Шолохов и Хемингуэй перекликаются через океан и варьируют общую тему: по ком звонит колокол? По человеку. И после войны оба встретятся в творческих исканиях, создавая "Судьбу человека" и "Старика и море", в чем-то близкие и безусловно разные, вступающие в спор о самом главном.
Шолохов, так же как и Хемингуэй, писатель трагического склада, хотя его трагизм совершенно иного свойства, возникает из других источников, носит прямо противоположную как социальную, так и эмоциональную окраску.
При заимствовании материалов с сайта активная ссылка на источник обязательна.
© 2022 "Хемингуэй Эрнест Миллер"