Эрнест Хемингуэй
Эрнест Хемингуэй
 
Мой мохито в Бодегите, мой дайкири во Флоредите

Шкарпова Е. – Препарация смысла (о романе Э. Хемингуэя "Фиеста" или "И восходит солнце")

журнал "КНИМА" №1 июль, 2007

Отправиться на испанскую фиесту, окончательно убедившись в полнейшей бессмысленности человеческой жизни — занятие пустое и неблагодарное. Путь непременно оголит проблемы личных отношений путешествующих, история каждого из них будет как на ладони. В конце путешествия герои почувствуют боль в душе и истому тела. Преодолев тысячи километров, литров алкоголя и мыслей о тщетности всего сущего — включая собственную жизнь и жизнь других — останется понять одно: ты — самое последнее ничтожество, и дальше тебе — лишь в петлю.

Странствие нескольких персонажей из пункта А в пункт В как возможность раскрыть всю подноготную человека—вовсе не самый оригинальный литературный прием. Хемингуэй на оригинальность не претендует. Ему словно бы все равно, как поймет читатель его роман, что посчитает верным, а что — неверным и поймет ли он вообще, что автор хотел всем этим сказать. Половина романа прочитана — а действия как такового еще нет, и не думает начинаться. Герои мигрируют между кафе, барами, домами, квартирами, отелями, вагонами поездов, городками и городами — а смысла во всем этом никакого. Одни ленивые диалоги уставших от жизни молодых людей сменяют другие. Не более того.

А если царапнуть ногтем, зажечь спичку, сдуть пыль?

Молодой мужчина утратил на одной из войн мужское достоинство. Он никчемный журналист-импотент, человек влачащий существование неизвестно зачем и ради кого. Кроме этого увечья, физически, как назло, он в полном порядке. Он одинок — что вполне естественно при его уродстве. Над ним посмеиваются друзья — хотя знают, что за резкость фраз инвалид и голову разбить способен. Он благодушен и внешне спокоен — ему, похоже, наплевать на то, что жизнь при жизни окончена. На самом же деле ему приходится нелегко: каждый шаг, вздох, завтрак в кафе и испражнение в конце дня — как в последний раз. С ощущением невыносимой тяжести бытия. Однако не стоит опасаться сантиментов: Хемингуэй не склонен драматизировать человеческие трагедии. Самый сложный, ответственный, тяжелый для героя момент, когда тот остается наедине со своими мыслями и чувствами (он безутешно влюблен в молодую женщину, которая отвечает ему взаимностью, однако физический недостаток героя не позволяет двоим соединиться) — это монолог без надрыва, без истерик, монолог настоящего мужчины с несколько пропитым мозгом и по-прежнему мальчишеским восприятием мира. Диву даешься: он думает о том, как сильно любит Брет и ревнует ее к Майклу, или об обеде, съеденном недавно в ресторане и плохо перевариваемом его желудочно-кишечным трактом, или о последней игре бейсбольной команды.

Хемингуэй вообще спокоен по отношению к своим героям.

Он наблюдает за ними, пьет вино из их стаканов, занимается с ними любовью и не мечется вместе с ними в их безумных фантазиях и желаниях. Он препарирует их — однако настолько аккуратно и внимательно, что те и не замечают, как вот уже очередной пласт души срезан и лежит на тарелке, изучаемый писателем. Читатель оказывается вовлечен в его исследование совершенно против своей воли и как бы случайно: глядишь, а ты уже в курсе малейших движений души и мотивации каждого из героев романа.

Любовный многоугольник по Хемингуэю — девушка страстной натуры, журналист-импотент, мачо американского типа, неудачник-боксер плюс несколько проходных героев. Все они временно или постоянно проживают в Европе, все — выходцы из США. Они циничны и прожжены; им по 25-30 лет; у них нет семей и близких; они пьют больше, чем занимаются любовью со случайными знакомыми, хотя и последнее им вовсе не чуждо. Из Парижа, где они оказались по разным причинам, они едут в Памплону — испанский городок на 200 тысяч жителей, где ежегодно проводят знаменитые бега быков и корриду. «Вавилонское столпотворение» — так говорят о фиесте. Декалитры вина, свобода нравов и белые штаны — так выглядит последний Содом на Земле.

Цель четверых, связанных теми или иными духовными узами, — смотреть бой быков. Просто смотреть и просто пить вино по дороге. Отдыхать и веселиться, подтрунивать над случайными знакомыми, глазеть на красоты природы окружающей и женщин/мужчин, а также рыбачить на берегу реки. Попутно они вступают в диалоги — казалось бы, очень простые и незатейливые, часто — недобрые и циничные, однако на деле глубокие до самой пронзительной тоски души.

— Спроси, есть ли у них джем, — сказал Билл. — Будь ироничен с ней.

— Есть ли у вас джем?

— Какая же это ирония? Жаль, что я не говорю по-испански.

Кофе был вкусный, и мы пили его из больших чашек. Служанка принесла стеклянную вазочку с малиновым джемом.

— Спасибо.

— Да не так! — сказал Билл. — Скажи что-нибудь ироническое. Состри по адресу Примо-де-Ривера.

— Надо было сказать, что в Республике Рифов им не жизнь, а малина.

— Слабо, — сказал Билл. — Очень слабо. Не умеешь ты этого. Вот и все. Ты не понимаешь иронии. В тебе нет жалости. Скажи что-нибудь жалостливое.

— Роберт Кон.

— Недурно. Это уже лучше. Дальше: почему Роберт Кон достоин жалости? Будь ироничен.

Он отхлебнул большой глоток кофе.

— Да ну тебя! — сказал я. — Разве можно острить в такую рань?

— Вот видишь! А еще туда же — писателем хочешь быть. Ты всего-навсего газетчик. Экспатриированный газетчик. Ты должен быть полон иронии, как только встанешь с постели. Ты должен с раннего утра задыхаться от жалости.

— Ну, дальше, — сказал я. — От кого ты набрался такой чепухи?

— От всех. Ты что же, ничего не читаешь? Ни с кем не видаешься? Знаешь, кто ты? Ты — экспатриант. Почему ты не живешь в Нью-Йорке? Тогда ты все это знал бы. Чем я могу тебе помочь? Прикажешь приезжать каждый год и просвещать тебя?

— Выпей еще кофе, — сказал я.

— Кофе — это хорошо. Кофе тебе полезен. В нем есть кофеин. Все дело в кофеине. От кофеина он садится на ее коня, а она ложится в его могилу. Знаешь, что с тобой? Ты экспатриант и притом худшего сорта. Неужели ты не слыхал об этом? Никто, покинувший свою родину, не написал ничего, достойного увидеть свет. Даже в газетах.

Он допил кофе.

— Ты экспатриант. Ты оторвался от родной почвы. Ты становишься манерным. Европейские лжеидеалы погубят тебя. Пьянство сведет тебя в могилу. Ты помешался на женщинах. Ты ничего не делаешь, все твое время уходит на разговоры. Ты экспатриант, ясно? Ты шатаешься по кафе.

— Какая роскошная жизнь, — сказал я. — А когда же я работаю? Ты и не работаешь. По одной версии тебя содержат женщины, по другой — ты не мужчина.

— Нет, — сказал я. — Просто несчастный случай.

— Никогда не упоминай об этом, — сказал Билл. — О таких вещах лучше не распространяться. Это должно быть скрыто под покровом тайны. Как первый велосипед Генри Форда.

В таком духе герои говорят на протяжении всей книги. Ничего не значащие фразы, издевки друг над другом в наличие тесных привязанностей, однако боязнь, а может, неумение проявить эти привязанности, заявить о них... Жизнь так и проходит: в полунамеках на близость душ, полутонах любви, наносном пафосе и инфантильном снобизме.

«Все вы — потерянное поколение». Именно эти слова американской писательницы Гертруды Стайн выбрал Хемингуэй эпиграфом к роману. Другой эпиграф — отрывок из Экклезиаста, в той знаменитой части, где речь идет о роде, уходящем и приходящем, солнце восходящем и заходящем, ветре, реках, морях, меняющихся и константных — еще сильнее подчеркивает смысл произ- ведения: цель жизни — в самом процессе, что бы ни происходило.

Фиеста = «100 лет одиночества» Гарсиа Маркеса. Книга вполне в стиле знаменитого колумбийца, но только в миниатюре, микромасштабе, роман-перевертыш, мини-Макондо. Хемингуэй предпочитает не усложнять жизнь себе и читателю тысячами сцен, диалогов, героев, масштабностью декораций и ситуаций. Его замысел — предельно прост, его сюжет — исключительно линеен. Он не изобретает велосипед, не сыплет эпитетами, не живописует деталями. «Мы ели сендви- чи, пили шабли и любовались видом из окна». Предложений такой структуры в романе на 200 страниц — 90%, среднее количество слов в каждом из них — не больше 15. Самый простой способ выучить английский язык — читать романы Хемингуэя в оригинале, уверены все вузовские преподаватели английского. И, тем не менее, романтичности, легкости, ажурности в лексике и манере письма писателю не занимать: виды Испании в духе дяди Хема — великолепны.

1926 год — а словно бы 2007. Все та же мрачность, потерянность, неизвестность будущего и нежелание его наступления. Депрессивные настроения а-ля Фиеста — характерны для нашего современника ничуть не меньше. Алкоголь разве что заменен наркотиками, война — войной душ и карьер, а равнодушие к жизни — погоней за капиталом.

Утешает ли писатель читателя, дает ли надежду? И не пытается, как не пытается обличать своих героев, наставлять на путь истины. Ведь автор, похоже, сам не знает — что хорошо, а что плохо, и судить — совсем не в его компетенции. И хотя жизнь героев кажется пустым действием, запрограммированным неким случайным прохожим вселенной, во всей этой тотальной депрессии иногда пробивает луч надежды и веры во что-то очень человеческое. Радость — в процессе, уверен Хемингуэй.

Е. Шкарпова


 






Реклама

 

При заимствовании материалов с сайта активная ссылка на источник обязательна.
© 2022 "Хемингуэй Эрнест Миллер"