Эрнест Хемингуэй
Эрнест Хемингуэй
 
Мой мохито в Бодегите, мой дайкири во Флоредите

По ком звонит колокол. Глава 43

Роберт Джордан лежал за сосной на склоне горы, над дорогой, ведущей к мосту, и смотрел, как светает. Он всегда любил этот час, и теперь ему приятно было следить за рассветом, чувствовать, будто и внутри у него все наполняется серой мглой, точно и он участвовал в том медленном редении тьмы, которое предшествует солнечному восходу, когда предметы становятся черными, а пространство между ними — светлым, и огни, ночью ярко сиявшие, желтеют и наконец меркнут при свете дня. Очертания сосен ниже по склону выступили уже совсем четко и ясно, стволы сделались плотными и коричневыми, дорога поблескивала в стлавшейся над ней полосе тумана. Все на нем стало влажным от росы, земля в лесу была мягкая, и он чувствовал, как подаются под его локтями вороха бурых опавших сосновых игл. Сквозь легкий туман, который полз с реки, он видел снизу стальные фермы моста, легко и прямо перекинувшегося через провал, и деревянные будки часовых на обоих концах. Но переплеты ферм еще казались тонкими и хрупкими в тумане, висевшем над рекой.

Он видел часового в будке, его спину, прикрытую плащом, и шею под стальным шлемом, когда он наклонялся погреть руки над жаровней, сделанной из продырявленного керосинового бидона. Он слышал шум воды, бегущей по камням глубоко внизу, и видел тонкий, реденький дымок над будкой часового.

Он посмотрел на часы и подумал: интересно, добрался ли Андрес до Гольца в конце концов. Если взрывать мост придется, хорошо бы совсем замедлить дыхание, чтобы время тянулось долго-долго и можно было ясно чувствовать его ход. А все-таки удалось ему или нет? Андресу? А если удалось, отменят они или нет? Успеют ли они отменить? Que va. Что толку тревожиться? Либо отменят, либо нет. Решение может быть только одно, погоди немного, и ты его узнаешь. А вдруг наступление будет успешным? Гольц сказал, что это возможно. Есть шанс. Если двинуть наши танки по этой дороге, а люди подойдут справа и минуют Ла-Гранху и обогнут всю левую цепь гор. Почему ты даже представить себе не можешь, что наступление может быть успешным? Ты настолько привык к обороне, что тебе даже мысли такие не приходят. Так-то так. Но ведь разговор с Гольцем был до того, как столько людей и орудий прошло по дороге в ту сторону. До того, как пролетело столько самолетов. Не нужно быть наивным. Но помни одно: пока мы удерживаем фашистов здесь, у них связаны руки. Они не могут напасть на другую страну, не покончив прежде с нами, а с нами они никогда не покончат. Если французы захотят помочь, если только они не закроют границы, и если Америка даст нам самолеты, они с нами никогда не покончат. Никогда, если нам хоть что-нибудь дадут. Этот народ будет драться вечно, дайте ему только хорошее оружие.

Нет, победы здесь ждать нельзя еще долго, может быть, еще несколько лет. Это лишь стратегическое наступление, чтобы оттянуть силы врага. Не нужно создавать себе иллюзий. А вдруг сегодня нам удастся прорвать фронт? Ведь это наше первое большое наступление. Не теряй чувства реальности. А все-таки — вдруг удастся? Не увлекайся, сказал он себе. Вспомни, что прошло по дороге в ту сторону. Ты сделал все, что мог. Коротковолновые рации — вот что нам необходимо. Ну что же, когда-нибудь они у нас будут. Но пока их нет. А ты будь внимателен и делай то, что должен сделать.

Сегодня — только один из многих, многих дней, которые еще впереди. Но, может быть, все эти будущие дни зависят от того, что ты сделаешь сегодня. Так было весь этот год. Так было уже много раз. Вся эта война такая. Что за напыщенные рассуждения в такой ранний час, сказал он себе. Лучше смотри, что делается там, внизу.

Он увидел, как два человека в пончо и стальных шлемах, с винтовками за спиной вышли из-за поворота дороги и направились к мосту. Один вошел в будку часового на дальнем конце моста и исчез из виду. Другой пошел по мосту медленным, тяжелым шагом. Посредине моста он остановился и сплюнул в реку, потом медленно пошел дальше; второй часовой вышел ему навстречу, поговорил с ним несколько минут и пошел по мосту на другую сторону. Он шагал быстрее, чем тот, который его сменил (кофе чует, подумал Роберт Джордан), но и он остановился посредине моста и сплюнул в реку.

Примета у них такая, что ли, подумал Роберт Джордан. Надо будет и мне тоже плюнуть, когда буду на мосту. Если я тогда еще смогу плевать. Нет. Едва ли это средство верное. Едва ли оно помогает. Мне придется доказать, что оно не помогает, прежде чем я попаду на мост.

Новый часовой вошел в будку и сел там. Его винтовка с примкнутым штыком была прислонена к стене. Роберт Джордан достал из нагрудного кармана бинокль и стал подкручивать окуляры, пока не сделались четкими металлические конструкции, выкрашенные в серый цвет, и дальний конец моста. Потом он навел бинокль на будку часового.

Часовой сидел, прислонясь к стене. Шлем его висел рядом на крючке, и его лицо было ясно видно. Роберт Джордан узнал в нем того самого солдата, который нес здесь караул два дня тому назад в дневную смену. На нем была та же похожая на чулок вязаная шапочка. И он так и не побрился. Щеки у него были впалые, а скулы выдавались. Кустистые брови сходились на переносице. Вид у него был сонный, и Роберт Джордан вдруг увидел, как он зевнул. Потом он достал кисет и пачку курительной бумаги и свернул себе сигарету. Он долго возился с зажигалкой, но в конце концов сунул ее в карман, подошел к жаровне, наклонился над ней, вытащил тлеющий уголек, подбросил его несколько раз на ладони, дуя на него, прикурил и кинул обратно, в жаровню.

Когда он опять уселся, прислонясь к стенке будки и мирно попыхивая сигаретой, Роберт Джордан долго рассматривал его лицо в восьмикратный цейсовский бинокль. Потом опустил бинокль, сложил его и спрятал в карман.

Больше не буду на него смотреть, сказал он себе.

Он лежал спокойно, и глядел на дорогу, и старался не думать ни о чем. На сосне, росшей ниже по склону, зацокала белка, и Роберт Джордан увидел, как она побежала по стволу вниз, а потом остановилась, повернула голову и посмотрела туда, где лежал следивший за ней человек. Он увидел глаза белки, маленькие и блестящие, и вздрагивающий от волнения хвост. Потом белка соскочила на землю и в несколько длинных прыжков — передние лапки поджаты, хвост распушен — очутилась у другого дерева. Прыгнув на ствол, она еще раз оглянулась в ветвях. Потом Роберт Джордан опять услышал ее цоканье и увидел, что она распласталась на одной из верхних ветвей, а хвост так и ходит ходуном.

Роберт Джордан снова перевел глаза вниз, на будку часового, видневшуюся сквозь сосны. Ему захотелось, чтобы белка была тут, у него в кармане. Ему захотелось, чтобы у него было хоть что-нибудь, что можно потрогать. Он потерся локтями о сосновые иглы, но это было совсем не то. Никто не знает, каким одиноким чувствуешь себя, когда выходишь на такое дело. Почему никто? Вот я знаю. Надеюсь, хоть зайчонок выберется отсюда благополучно. А ну-ка, перестань. Да, да, конечно. Но ведь можно же надеяться, вот я и надеюсь. Что я взорву мост как следует и что она выберется благополучно. Правильно. Ну конечно. Именно это. Больше мне сейчас ничего не нужно.

Он лежал и смотрел уже не на дорогу и не на будку часового, а поверх всего, на дальние горы. Совсем не надо думать, сказал он себе. Он лежал не двигаясь и смотрел, как наступает утро. Оно наступало очень быстро — ведь был конец мая, и это было настоящее прекрасное летнее утро. Мотоциклист в кожаной куртке и кожаном шлеме, с автоматом в чехле у левого бедра проехал через мост и направился вверх по дороге: Потом через мост прошла санитарная машина и, проехав как раз под тем местом, где лежал Роберт Джордан, тоже стала подниматься вверх по дороге. Но больше ничего. Он вдыхал запах сосен и слышал шум реки, мост теперь вырисовывался совсем четко и очень красиво в ясном утреннем свете. Он лежал за сосной, положив свой автомат у левого локтя, и больше не смотрел на будку часового, и только много времени спустя, когда уже казалось, что ничего не будет, что ничего не может случиться в такое чудесное майское утро, он вдруг услышал частые, глухие взрывы бомб.

Как только он их услышал, как только первые бомбы бухнули вдалеке, раньше даже, чем громовое эхо успело разнестись по горам, он глубоко вздохнул и поднял свой автомат с земли. Рука у него онемела от тяжести, а пальцы двигались нехотя и с трудом.

Часовой в будке встал, услышав буханье бомб. Роберт Джордан увидел, как он поднял свою винтовку и вышел из будки, прислушиваясь. Он теперь стоял посреди дороги, на самом солнце. Вязаная шапочка сбилась набок, и солнце осветило его небритое лицо, когда он поднял голову, повернувшись в ту сторону, где шла бомбежка.

Туман совсем рассеялся, и Роберт Джордан отлично мог разглядеть человека, стоявшего посреди дороги, подняв голову вверх. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь верхушки сосен, бликами ложились на его лицо.

Роберту Джордану стало трудно дышать, как будто его грудную клетку стянули витком проволоки, и, крепче упершись локтями в землю, чувствуя под пальцами граненую поверхность рукоятки, он навел мушку, приходившуюся точно посредине прорези прицела, на грудь часового и мягко нажал спусковой крючок.

Выстрел резким, коротким толчком отдался у него в плече, а человек на дороге с гримасой удивления и боли рухнул на колени, потом скорчился и ткнулся головой в землю. Его винтовка упала рядом, один палец застрял в спусковой скобе, кисть вывернулась в суставе. Винтовка лежала на дороге штыком вперед. Роберт Джордан отвел глаза от человека, который, скорчившись, лежал у входа на мост, и от будки часового на другом конце. Второго часового ему не было видно, и он перевел глаза по склону направо, туда, где, как он знал, прятался Агустин. Потом он услышал, как выстрелил Ансельмо, эхо выстрела загрохотало по теснине. Потом он услышал, как Ансельмо выстрелил еще раз.

Сейчас же после второго выстрела затрещали гранаты за поворотом дороги недалеко от моста. Потом послышались разрывы гранат где-то слева. Потом дальше на дороге началась ружейная перестрелка, а внизу заговорил автомат Пабло — так-так-так-так-так, — пронизывая взрывы гранат. Он увидел Ансельмо, скользившего сверху по круче к дальнему концу моста, и он забросил свой автомат за спину, подхватил оба тяжелых рюкзака, стоявшие за стволами сосен, по одному в каждой руке, и, чувствуя, что от их тяжести руки у него вот-вот оторвутся, пошатываясь, побежал по крутому склону вниз, к дороге.

На бегу он услышал голос Агустина, кричавшего ему: «Buena caza, Ingles. Buena caza!» — и подумал: «Удачной охоты, да, как же, удачной охоты», — и в ту же минуту он услышал у дальнего конца моста третий выстрел Ансельмо, от которого звон пошел по стальным переплетам ферм. Он обогнул тело часового, лежавшего посреди дороги, и побежал на мост, с рюкзаками, раскачивавшимися на бегу.

Старик уже бежал ему навстречу, держа в одной руке карабин.

— Sin novedad! — кричал он. — Ничего не случилось. Tuve que rematarlo. Мне пришлось прикончить его.

Бросившись на колени посреди моста, раскрывая рюкзаки, вытаскивая материалы, Роберт Джордан увидел, как по щекам Ансельмо в седой щетине бороды текут слезы.

— Ja mate uno tambien, — сказал он Ансельмо. — Я тоже одного убил, — и мотнул головой в тот конец моста, где, скрючившись, подогнув под себя голову, лежал первый часовой.

— Да, друг, да, — сказал Ансельмо. — Нужно убивать, вот мы и убиваем.

Роберт Джордан уже лез по фермам моста. Сталь была холодная и мокрая от росы, и он лез осторожно, находя точки опоры между раскосами, чувствуя теплые лучи солнца на спине, слыша шум бурного потока внизу, слыша выстрелы, слишком много выстрелов со стороны верхнего поста. Он теперь обливался потом, а под мостом было прохладно. На одну руку у него был надет виток проволоки, у кисти другой висели на ремешке плоскогубцы.

— Давай мне динамит, viejo, только не сразу, а по одной пачке, — крикнул он Ансельмо. Старик далеко перегнулся через перила, протягивая ему продолговатые компактные бруски, и Роберт Джордан принимал их, вкладывал в намеченные места, засовывал поглубже, укреплял. — Клинья, viejo! Клинья давай! — Вдыхая свежий древесный запас недавно выструганных клиньев, туго забивал их, чтобы заряд динамита держался плотнее в переплете ферм.

И вот, делая свое дело, закладывая динамит, укрепляя, забивая клинья, туго прикручивая проволокой, думая только о взрыве, работая быстро и искусно, как опытный хирург, он вдруг услышал треск перестрелки со стороны нижнего поста. Потом ударила граната. Потом еще одна, покрывая грохот несущейся воды. Потом в той стороне все стихло.

Черт, подумал он. Что там стряслось с ними?

На верхнем посту все еще стреляли. И на кой черт столько пальбы, думал он, подвязывая две гранаты, одну возле другой, над скрепленными вместе брусками динамита, обматывая их по ребрам проволокой, чтобы они не шатались и не упали, и туго подтягивая, скручивая проволоку плоскогубцами. Потом он попробовал, как все вышло, и для большей прочности вогнал над гранатами еще клин, плотно прижавший весь заряд к стальной ферме.

— Теперь на другую сторону, viejo, — крикнул он Ансельмо и полез через переплеты ферм. Точно Тарзан, продирающийся сквозь стальные дебри, подумал он, и, выбравшись опять из-под темного свода, где грохот был особенно гулким, он поднял голову и увидел лицо Ансельмо и его руку, протягивавшую ему динамит. Черт, хорошее лицо у старика, подумал он. И уже не плачет. Это все к лучшему. Одна сторона уже готова. Теперь вот еще эту сторону — и все. Камня на камне не останется. Ладно, ладно. Не увлекайся. Делай свое дело. Быстро и чисто, как и там. Не возись сверх меры. Но и не торопись. Не старайся сделать все быстрее, чем можно. Сейчас уже дело верное. Одну сторону тебе, во всяком случае, никто не помешает взорвать. И все идет именно так, как надо. А холодно здесь, под мостом. Фу, черт, холодно, как в винном погребе, зато хоть дерьма нет. Обычно, когда работаешь под каменным мостом, бывает полно дерьма. Это сказочный мост. Хороши сказки! Старику там, наверху, хуже, чем мне. Не старайся сделать все быстрей, чем можно. «Еще клиньев, viejo». Не нравится мне, что там еще стреляют. Что-то там у Пилар неладно. Наверно, кто-нибудь из постовых оказался снаружи. На дороге или за лесопилкой. Все еще стреляют. Значит, там еще остался кто-то. И потом, эти проклятые опилки. Эти огромные кучи опилок. Опилки, когда они слежатся и утрамбуются, очень хорошее прикрытие во время боя. Да, там, наверно, еще несколько человек осталось. А внизу, у Пабло, тихо. Что же это все-таки было, эта вторая вспышка? Вероятно, машина или мотоцикл. Только бы не подошли сейчас броневики или танки. Давай, давай. Закладывай заряды как можно быстрей, и забивай клинья, и привязывай покрепче. Трясешься, точно дура-баба какая-то. Пари держу, та дура-баба там, наверху, вовсе не трясется. Та, Пилар. А может быть, и она тоже. Судя по этой стрельбе, ей сейчас нелегко приходится. Тоже затрясется, когда станет невмочь. Как и все.

Он высунулся на солнце, и когда он протянул руку за пачкой, которую ему передавал Ансельмо, и шум несущейся воды стал не таким гулким, выстрелы на верхнем посту захлопали гораздо чаще и потом послышались удары гранат. Потом еще удары гранат.

— Значит, они атаковали пост на лесопилке.

Хорошо, что у меня динамит в брусках, подумал он. А не в палочках. Какого черта. Просто удобнее. Хотя холщовый мешок с той дрянью вроде студня был бы еще лучше. Два мешка. Нет, хватило бы и одного. Будь еще у меня детонаторы и мой добрый взрыватель. Эта сволочь бросила мой взрыватель в реку. И ящик, и все остальное. Вот в эту реку он и бросил все. Скотина Пабло. Ну ничего, он им там сейчас задал жару.

— Еще давай, viejo.

Молодец старик, хорошо справляется. У него тоже положение незавидное там, на мосту. Ему было очень тяжело убить человека. Мне тоже, но я просто не думал об этом. И сейчас не думаю. Так нужно. Но тут еще то, что у Ансельмо простая винтовка. Я знаю, как это бывает. Когда убиваешь человека из автомата, это как-то легче. Для того, кто убивает, я хочу сказать. Это совсем другое дело. Ты только дотрагиваешься, а потом оно уже делается само. Помимо тебя. Ладно, приберегу эту идею, чтобы развить ее как-нибудь в другой раз. Ну и голова у тебя. Очень уж она склонна к долгим размышлениям, милейший Джордан. Иордан, так дразнили меня в школе. А знаешь ли ты, что этот дурацкий Иордан немногим шире той речонки, что бурлит внизу? Там, где он начинается, конечно. Все на свете начинается с малого. А тут даже уютно, под мостом. Как дома, хотя и не дома. Ну, Иордан, подтянись. Тут дело серьезное, Иордан. Разве ты не понимаешь? Дело серьезное. Взгляни на эту сторону. Para que? Теперь, что бы со мной ни случилось, моста не будет. Когда не будет Иордана, не будет и моста, а вернее сказать — наоборот.

— Еще немножко, Ансельмо, друг, — сказал он. Старик кивнул. — Сейчас кончаю, — сказал Роберт Джордан. Старик опять кивнул.

Закрепляя проволокой гранаты, он перестал прислушиваться к выстрелам за поворотом дороги. Вдруг он заметил, что слышит только шум реки. Он посмотрел вниз и увидел, как вода вскипает белой пеной между камнями и потом разливается прозрачным озерцом на гальке. Посреди озерца, попав в воронку, вертелся на одном месте оброненный им клин. Вдруг рядом, охотясь за мошкой, плеснула форель, и по воде пошли круги. Туго прикручивая плоскогубцами проволоку, скреплявшую обе гранаты, он увидел сквозь металлическое плетенье зеленевший на солнце горный склон. Два дня назад он был совсем бурый, подумал он.

Из прохладной темноты под мостом он высунулся на яркий солнечный свет и крикнул Ансельмо, склонившемуся над ним сверху:

— Дай мне большой моток проволоки!

Только не тянуть раньше времени. А то сейчас же вырвет кольцо. Жаль, что нельзя пропустить проволоку насквозь. Ну ничего, проволоки у меня много, обойдется, подумал Роберт Джордан, ощупывая чеки, удерживающие на месте кольца, которые должны были освободить рычажки гранат. Он проверил, хватит ли рычажкам места, куда отскочить, когда чеки будут выдернуты (скрепляющая их проволока проходила под рычажками), потом прикрепил конец проволоки из мотка к одному кольцу, соединил с главной проволокой, которая шла к кольцу второй гранаты, отмотал немного проволоки, провел ее вокруг стальной укосины и передал моток Ансельмо.

— Держи, только осторожно, — сказал он.

Он вылез на мост, взял у старика из рук моток и, отпуская проволоку на ходу, пошел назад, к тому месту, где посреди дороги лежал убитый часовой; он шел, перегнувшись через перила, и вел проволоку за мостом, шагая так быстро, как только поспевал разматывать ее.

— Неси рюкзаки, — через плечо крикнул он Ансельмо. Проходя мимо своего автомата, он нагнулся, подобрал его и снова перекинул за спину. И тогда, подняв глаза от проволоки, он увидел тех, которые возвращались с верхнего поста. Их было четверо, он сразу увидел, но ему пришлось опустить глаза, чтобы проволока не запуталась и не зацепилась за какой-нибудь наружный выступ. Эладио не было с ними.

Роберт Джордан довел проволоку до конца моста, сделал петлю вокруг последней подпорки и побежал по дороге до первого выкрашенного белой краской камня. Здесь он перерезал проволоку и отдал конец Ансельмо.

— Держи, viejo, — сказал он. — Вот так. Теперь идем со мной обратно, к мосту. Сматывай проволоку на ходу. Нет, давай я сам.

У моста он распустил сделанную раньше петлю так, что теперь проволока шла свободно и прямо до самого кольца гранаты, к которому она была привязана, и передал конец Ансельмо.

— Иди с этим назад, к белому камню, — сказал он. — Держи крепко, но свободно. Не натягивай. Если ты потянешь очень, очень сильно, мост взорвется. Comprendes? Понимаешь?

— Да.

— Отпускай понемногу, но смотри, чтобы она у тебя не провисала, а то запутается. Держи легко и крепко и, главное, — не тяни, пока не придет время тянуть. Comprendes?

— Да.

— Когда придет время тянуть, то именно тяни. Не дергай.

Говоря, Роберт Джордан все время смотрел на дорогу, по которой подвигались остатки отряда Пилар. Они были уже совсем близко, и он увидел, что Примитиво и Рафаэль ведут Фернандо. Он, видимо, был ранен в пах, потому что шел, прижимая обе руки к этому месту, а старик и юноша поддерживали его с обеих сторон. Правую ногу он волочил, царапая гудрон рантом башмака. Пилар с тремя винтовками уже карабкалась по откосу вверх. Роберт Джордан не видел ее лица, но голову она держала высоко изо всех сил.

— Как тут у вас? — крикнул Примитиво.

— Хорошо. Мы почти кончили, — отозвался Роберт Джордан.

Как у них — не стоило спрашивать. Когда он опять оглянулся, все трое стояли на краю дороги и Фернандо качал головой, отказываясь начинать подъем.

— Дайте мне винтовку, — услышал Роберт Джордан его сдавленный голос.

— Нет, hombre. Мы тебя поведем туда, где лошади.

— На что мне лошадь? — сказал Фернандо. — Мне и здесь хорошо.

Остального Роберт Джордан не слышал, потому что заговорил с Ансельмо.

— Если подойдут танки — взрывай, — сказал он. — Но только когда они уже вступят на мост. Если броневики — тоже взрывай. Когда вступят на мост. Остальное все Пабло сумеет задержать.

— Я не буду взрывать, когда ты там, под ним.

— Обо мне не думай. Если надо будет взрывать — взрывай. Я закреплю вторую проволоку и приду сюда. Тогда мы его вместе взорвем.

Он пустился бегом к середине моста.

Ансельмо видел, как Роберт Джордан взбежал на мост, автомат за спиной, плоскогубцы на ремешке у кисти. Вот он перелез через перила и исчез под мостом. Ансельмо, держа конец проволоки в руке, в правой руке, присел на корточки за камнем и смотрел вниз, на дорогу и на мост. На половине пути между ним и мостом лежал часовой, солнце теперь палило ему в спину — и казалось, он совсем сник под напором лучей и распластался на гладком гудроне дороги. Его винтовка лежала рядом, штык острием был обращен прямо на Ансельмо. Старик смотрел мимо него, на плоскость моста, исчерченную тенями перил, и дальше, туда, где дорога вдоль теснины сворачивала влево и скрывалась из виду за выступом отвесной скалы. Он смотрел на будку часового в том конце моста, теперь освещенную солнцем, потом, не забывая о конце проволоки, зажатом в руке, он повернул голову в ту сторону, где Фернандо все еще спорил с Примитиво и цыганом.

— Оставьте вы меня здесь, — говорил Фернандо. — Мне очень больно, и кровотечение все не унимается внутри. Я его чувствую внутри, когда шевелюсь.

— Мы тебя дотащим до верхнего леса, — сказал Примитиво. — Обними нас за шею, а мы возьмем твои ноги.

— Бесполезно, — сказал Фернандо. — Посадите меня за тем камнем. Я буду здесь так же полезен, как и наверху.

— А как же, когда надо будет уходить? — сказал Примитиво.

— Оставьте меня здесь, — сказал Фернандо. — О том, чтобы мне ехать с этой штукой, и думать нечего. Вот и лошадь лишняя будет. А мне тут очень хорошо. Они теперь уже скоро придут.

— Мы тебя можем донести до леса, — сказал цыган. — Ничего не стоит.

Он, конечно, не чаял, как бы поскорее уйти, и Примитиво тоже. Но все же они дотащили его сюда.

— Нет, — сказал Фернандо. — Мне тут очень хорошо. Что с Эладио?

Цыган приставил палец к голове, чтобы показать, куда попала пуля.

— Вот, — сказал он. — После тебя. Когда мы атаковали пост.

— Оставьте меня, — сказал Фернандо.

Ансельмо видел, что он очень мучается. Он обеими руками зажимал рану в паху, голову откинул на склон, ноги вытянул. Лицо у него было серое и потное.

— Оставьте вы меня, сделайте милость, — сказал он. Глаза у него были закрыты от боли, углы рта подергивались. — Мне тут правда очень хорошо.

— Вот тебе винтовка и патроны, — сказал Примитиво.

— Это моя? — спросил Фернандо, не открывая глаз.

— Нет, твоя у Пилар, — сказал Примитиво. — Это винтовка Эладио.

— Мне бы лучше мою, — сказал Фернандо. — Я к ней больше привык.

— Я тебе ее принесу, — солгал цыган. — А пока возьми эту.

— Тут у меня очень удобное место, — сказал Фернандо. — И дорогу видно и мост. — Он открыл глаза, повернул голову и посмотрел на мост, потом опять закрыл глаза, когда подступила боль.

Цыган постучал себе по лбу и большим пальцем сделал Примитиво знак, что пора уходить.

— Мы тогда вернемся за тобой, — сказал Примитиво и двинулся вслед за цыганом, который уже проворно взбирался наверх.

Фернандо откинулся на склон. Перед ним был один из выкрашенных в белую краску камней, отмечавших край дороги. Голова его приходилась в тени, но рану, наскоро затампонированную и перевязанную, и руки, кругло сложенные на ней, пригревало солнце. Ноги тоже были на солнце. Винтовка лежала возле него, рядом с винтовкой поблескивали на солнце три обоймы с патронами. По рукам ползали мухи, но ощущение щекотки заглушала боль от раны.

— Фернандо! — окликнул его Ансельмо с своего места, где он сидел на корточках, сжимая проволоку в руке. Он сделал на конце проволоки петлю и туго скрутил ее, чтобы удобнее было держать. — Фернандо! — окликнул он еще раз.

Фернандо открыл глаза и посмотрел на него.

— Как тут у вас? — спросил Фернандо.

— Все хорошо, — сказал Ансельмо. — Сейчас будем взрывать.

— Я очень рад. Если от меня что-нибудь потребуется, то скажи, — ответил Фернандо и закрыл глаза, потому что внутри у него заколыхалась боль.

Ансельмо повернул голову и снова стал смотреть на мост.

Он ждал, когда высунется из-под моста моток проволоки, а за ним покажется голова и загорелое лицо и Ingles, подтягиваясь на руках, станет вылезать на мост. И в то же время он присматривался к дороге за мостом, не появится ли что-нибудь из-за дальнего поворота. Страха он не чувствовал ни сейчас, ни раньше. Все идет так быстро, и это так просто, думал он. Мне не хотелось убивать часового, но теперь уже все прошло. Как мог Ingles сказать, что застрелить человека это все равно, что застрелить зверя. Когда я охотился, у меня всегда бывало легко на душе и я не чувствовал никакой вины. Но когда выстрелишь в человека, у тебя такое чувство, точно ты родного брата ударил. А если еще не убьешь с одного раза! Нет, не надо думать об этом. Тебе это было очень тяжело, и ты бежал по мосту и плакал, как женщина.

Это уже позади, сказал он себе, и ты потом можешь попытаться искупить это, как и все остальное. Но зато ты получил то, о чем просил вчера вечером, возвращаясь горным проходом домой. Ты участвуешь в бою, и все для тебя понятно. Теперь даже если придется умереть сегодня — это ничего.

Он посмотрел на Фернандо, который все еще лежал, прислонясь к откосу, приложив ладони к паху, сжав посиневшие губы, закатив глаза, и дышал тяжело и прерывисто. И, глядя на него, он думал: если я должен умереть, скорей бы. Нет, я ведь зарекся просить о чем-нибудь еще, если сбудется то, что мне больше всего нужно сегодня. Я ни о чем и не прошу. Понятно? Я ни о чем не прошу. Ни о чем и никак. Пошли мне то, о чем я просил вчера, а дальше будь что будет.

Он прислушался к отдаленным звукам боя в ущелье и сказал себе: сегодня и в самом деле большой день. Мне бы надо знать и понимать, какой это день.

Но он не чувствовал ни подъема, ни волнения. Только то, что, скорчившись здесь, за придорожным камнем, с закруженным петлей концом проволоки в руке и еще мотком проволоки, надетым на другую руку, он не чувствовал одиночества и не чувствовал себя оторванным от всего. Он был одно целое с этой проволокой, тянущейся от его руки, и одно целое с мостом, и одно целое с зарядами динамита, которые заложил там Ingles. Он был одно целое с Ingles, все еще возившимся под мостом, и он был одно целое со всеми перипетиями боя и с Республикой.

А волнения не было. Кругом теперь было спокойно, солнце палило ему в спину и в согнутую шею, а когда он поднимал голову, он видел высокое безоблачное небо и склон горы на том берегу, и он не чувствовал радости, но одиночества не было, и страха тоже не было.

Вверху на склоне, укрывшись за деревом, лежала Пилар и вглядывалась в дорогу, ведущую от перевала. Рядом с ней лежали три заряженных винтовки, и одну из них она передала Примитиво, когда он опустился на землю рядом с ней.

— Иди ложись вон там, — сказала она. — Вон за тем деревом. А ты, цыган, вот здесь. — Она указала на другое дерево, пониже. — Он умер?

— Нет. Жив еще, — сказал Примитиво.

— Не повезло, — сказала Пилар. — Будь у нас еще хоть двое, этого не случилось бы. Ему надо было обогнуть ту кучу опилок ползком. А там ему удобно, где вы его оставили?

Примитиво кивнул головой.

— Когда Ingles взорвет мост, обломки сюда не долетят? — спросил цыган, выглядывая из-за своего дерева.

— Не знаю, — сказала Пилар. — Агустин с большой maquina еще ближе, чем ты. Если б это было слишком близко, Ingles его там не посадил бы.

— А я вот помню, когда мы взрывали поезд, фонарь с паровоза пролетел у меня над самой головой, а куски железа так и порхали, словно ласточки.

— Тебе бы стишки сочинять, — сказала Пилар. — Словно ласточки! Словно лохани для стирки, вот это вернее. Слушай, цыган, ты сегодня все время держался молодцом. Так уж теперь не поддавайся страху.

— Я ведь только спросил, долетят ли сюда обломки, чтобы в случае чего спрятаться за этот ствол, — сказал цыган.

— Как сидишь, так и сиди, — сказала ему Пилар. — Скольких мы убили?

— Мы — пятерых. Да здесь двое. Не видишь? Вон на том конце еще один лежит. Туда смотри, на мост, будку видишь? Смотри! Ну, видишь? — Он показывал пальцем. — Да там, на нижнем посту, еще было восьмеро для Пабло. Я туда ходил на разведку, меня Ingles посылал.

Пилар что-то проворчала. Потом она сказала сердито и резко:

— Что такое с Ingles? Что он там, так его и так, копается под этим мостом? Vaya mandanga!1 Взрывает он его или наново строить собирается?

Она подняла голову и увидела Ансельмо, скорчившегося за придорожным камнем.

— Эй, viejo! — закричала она. — Что такое с твоим, так его и так?

— Наберись терпения, женщина, — отозвался Ансельмо, легко, но крепко придерживая конец проволоки. — Он заканчивает свою работу.

— Да почему же так долго, скажи ты мне, ради последней шлюхи?

— Es muy concienzudo!2 — прокричал Ансельмо. — Это работа научная.

— Так и так всякую науку, — напустилась разъяренная Пилар на старика. — Пусть эта поганая рожа, так его и так, взрывает скорей, и конец. Мария! — гаркнула она своим могучим голосом, обернувшись к лесу. — Твой Ingles… — И тут хлынул целый поток непристойной ругани по адресу Джордана и его предполагаемых действий под мостом.

— Успокойся, женщина! — крикнул Ансельмо с дороги. — Ты не знаешь, сколько у него там дела. Но он уже кончает.

— Ко всем чертям, — бушевала Пилар. — Тут самое важное — чтоб быстрее.

И тут они услышали выстрелы за дальним поворотом дороги, где Пабло удерживал захваченный им пост. Пилар перестала ругаться и прислушалась.

— Ай-яй, — сказала она. — Ай-я-яй. Вот оно!

Роберт Джордан тоже услыхал это в ту минуту, когда он выбросил моток проволоки на мост и, подтягиваясь, стал вылезать сам. Когда он поставил колено на выступ настила, а руками уже ухватился за верхнюю перекладину, он услышал треск пулемета со стороны нижнего поста. Судя по звуку, это не был автомат Пабло. Роберт Джордан вылез, встал, перегнулся через перила и, быстро разматывая проволоку, пошел по мосту вдоль перил.

Он шел и слушал выстрелы, и каждый раз ему казалось, что звук отдается у него в животе, словно отражаясь от диафрагмы. Теперь он как будто слышался ближе, но Роберт Джордан все шел и только оглядывался назад через плечо. Но дорога за мостом была пуста, не видно было ни танков, ни машин, ни людей. Она все еще была пуста, когда он прошел половину пути до будки часового. Она все еще была пуста, когда он прошел три четверти пути, осторожно ведя проволоку-за перилами, и она все еще была пуста, когда он огибал будку, далеко отставив руку, чтобы проволока не зацепилась за железные завитушки перил. Потом он повернулся и быстро стал пятиться по дороге вдоль неширокой канавки у края, как футболист, готовящийся принять длинный мяч, и все время понемножку натягивая проволоку, и когда он почти поравнялся с Ансельмо, дорога за мостом все еще была пуста.

Потом он услышал позади приближающийся шум машины и, оглянувшись, увидел большой грузовик, выезжавший на дорогу сверху, и он намотал конец проволоки на руку и крикнул Ансельмо: «Взрывай!» — и крепко уперся каблуками в землю, и всем телом откинулся назад, преодолевая сопротивление проволоки, и еще раз обвел ее вокруг руки, а шум грузовика сзади все приближался, а впереди была дорога, и убитый часовой на ней, и длинный мост, а за мостом опять дорога, все еще пустая, и вдруг что-то треснуло, загрохотало, и середина моста вздыбилась, как разбивающаяся волна, и струя воздуха, горячего от взрыва, обдала его, когда он бросился ничком в канавку, руками крепко обхватив голову. Он уткнул лицо в каменистую землю и не видел, как мост опустился опять, только знакомый желтый запах донесся до него с клубами едкого дыма и посыпался дождь стальных обломков.

Потом обломки перестали сыпаться, и он был жив, и поднял голову, и взглянул на мост. Середины моста не было. Кругом повсюду валялись иззубренные куски стали, металл блестел на свежих изломах. Грузовик остановился в сотне ярдов от моста. Шофер и двое солдат, ехавших с ним, бежали к отверстию дренажной трубы, черневшему у дороги.

Фернандо лежал на том же месте и еще дышал. Руки его были прижаты к бокам, пальцы растопырены.

Ансельмо лежал ничком за белым придорожным камнем. Левая рука подогнулась под голову, правая была вытянута вперед. Проволочная петля все еще была зажата у него в кулаке. Роберт Джордан поднялся на ноги, перебежал дорогу, опустился возле старика на колени и удостоверился, что он мертв. Он не стал переворачивать его на спину, чтобы посмотреть, куда попал стальной обломок. Старик был мертв, остальное не имело значения.

Мертвый он кажется очень маленьким, думал Роберт Джордан. Он казался маленьким и совсем седым, и Роберт Джордан подумал, как же он справлялся с такими громоздкими ношами, если это его настоящий рост. Потом он посмотрел на его ноги, его икры, обтянутые узкими пастушьими штанами, на изношенные веревочные подошвы его сандалий и, подняв с земли его карабин и оба рюкзака, теперь уже совсем пустые, подошел к Фернандо и взял и его винтовку. По дороге он отбросил ногой обломок стали с иззубренными краями. Потом вскинул обе винтовки на плечо, придерживая их за стволы, и полез вверх по лесистому склону. Он не оглядывался назад, не смотрел и на дорогу за мостом. Из-за дальнего поворота все еще слышалась стрельба, но теперь ему было все равно. Он кашлял от запаха тринитротолуола, и внутри у него как будто все онемело.

Он положил одну винтовку возле Пилар, под деревом, за которым она лежала. Она оглянулась и увидела, что у нее теперь опять три винтовки.

— Вы слишком высоко забрались, — сказал он. — На дороге стоит грузовик, а вам его и не видно. Там думают, что это была бомба с самолета. Лучше спуститесь пониже. Я возьму Агустина и пойду прикрывать Пабло.

— А старик? — спросила она, глядя ему в лицо.

— Убит.

Он опять мучительно закашлялся и сплюнул на землю.

— Твой мост взорван, Ingles. — Пилар смотрела прямо на него. — Не забывай этого.

— Я ничего не забываю, — сказал он. — У тебя здоровая глотка, — сказал он Пилар. — Я слышал, как ты тут орала. Крикни Марии, что я жив.

— Двоих мы потеряли на лесопилке, — сказала Пилар, стараясь заставить его понять.

— Я видел, — сказал Роберт Джордан. — Вы сделали какую-нибудь глупость?

— Иди ты, Ingles, знаешь куда, — сказала Пилар. — Фернандо и Эладио тоже были люди.

— Почему ты не уходишь наверх, к лошадям? — сказал Роберт Джордан. — Я здесь управлюсь лучше тебя.

— Ты должен идти прикрывать Пабло.

— К черту Пабло! Пусть прикрывается собственным дерьмом.

— Нет, Ingles, он ведь вернулся. И он крепко дрался там, внизу. Ты разве не слышал? Он и сейчас дерется. Там, видно, дело серьезное. Послушай сам.

— Я пойду к нему. Но так вас и так обоих. И тебя, и твоего Пабло!

— Ingles, — сказала Пилар. — Успокойся. Я помогла тебе во всем этом, как никто другой бы не помог. Пабло поступил с тобой нехорошо, но ведь он вернулся.

— Если бы у меня был взрыватель, старик не погиб бы. Я бы взорвал мост отсюда.

— Если бы, если бы… — сказала Пилар.

Гнев, ярость, пустота внутри — все то, что пришло вместе с реакцией после взрыва, когда он поднял голову и увидел Ансельмо мертвым у дороги, еще не отпустило его. И, кроме всего этого, было отчаяние, которое солдат превращает в ненависть для того, чтобы остаться солдатом. Теперь, когда все было кончено, он чувствовал одиночество и тоску и ненавидел всех, кто был рядом.

— Если бы снег не пошел… — сказала Пилар. И тут, не сразу, не так, как могла бы наступить физическая разрядка (если бы, например, женщина обняла его), но постепенно, от мысли к мысли, он начал принимать то, что случилось, и ненависть его утихла. Снег, ну да, конечно. Он всему виной. Снег. Он виной тому, что случилось с другими. Как только увидишь все глазами других, как только освободишься от самого себя — на войне постоянно приходится освобождаться от себя, без этого нельзя. Там не может быть своего «я». Там можно только потерять свое «я». И тут, потеряв свое «я», он услышал голос Пилар, говорившей: — Глухой…

— Что? — спросил он.

— Глухой…

— Да, — сказал Роберт Джордан. Он усмехнулся ей кривой, неподвижной, тугим напряжением Лицевых мускулов созданной усмешкой. — Забудь. Я был не прав. Извини меня, женщина. Будем кончать свое дело как следует и все сообща. Ты сказала правду, мост все-таки взорван.

— Да. Думай о каждой вещи, как она есть.

— Хорошо, я иду к Агустину. Пусть цыган спустится ниже, чтобы ему была видна дорога. Отдай все винтовки Примитиво, а сама возьми мою maquina. Дай я покажу тебе, как из нее стрелять.

— Оставь свою maquina у себя, — сказала Пилар. — Мы тут долго не пробудем. Пабло подойдет, и мы сейчас же тронемся в путь.

— Рафаэль, — сказал Роберт Джордан, — иди сюда, за мной. Сюда. Вот так. Видишь, вон там, из отверстия дренажной трубы вылезают люди? Вон, за грузовиком, Идут к грузовику, видишь? Подстрели мне одного из них. Сядь. Не торопись.

Цыган тщательно прицелился и выстрелил, и когда он отводил назад рукоятку затвора и выбрасывал пустую гильзу, Роберт Джордан сказал:

— Мимо. Ты взял слишком высоко и попал в скалу. Вон, видишь, осколки сыплются. Целься фута на два ниже. Ну, внимание. Они опять побежали. Хорошо!

— Один есть, — сказал цыган.

Человек упал на полдороге от дренажной трубы к грузовику. Остальные двое не остановились, чтобы подхватить его. Они бросились назад, к отверстию трубы, и скрылись в глубине.

— В него больше не стреляй, — сказал Роберт Джордан. — Целься теперь в шину переднего колеса грузовика. Если промахнешься, попадешь в мотор. Хорошо. — Он следил в бинокль. — Чуть пониже. Хорошо. Здорово стреляешь! Mucho! Mucho!3 Теперь постарайся попасть в крышку радиатора. Даже не в крышку, лишь бы в радиатор. Да ты просто чемпион! Теперь смотри. Что бы ни появилось на дороге, не подпускай ближе вон того места. Видишь?

— Гляди, сейчас ветровое стекло пробью, — сказал довольный цыган.

— Не надо. Грузовик уже достаточно поврежден, — сказал Роберт Джордан. — Побереги патроны, пока еще что-нибудь не появится на дороге. Открывай огонь тогда, когда оно поравняется с дренажной трубой. Если это будет машина, старайся попасть в шофера. Только стреляйте тогда все сразу, — сказал он Пилар, которая подошла к ним вместе с Примитиво. — У вас тут великолепная позиция. Видишь, как этот выступ защищает ваш фланг?

— Шел бы ты делать свое дело с Агустином, — сказала Пилар. — Кончай свою лекцию. Я тут местность получше тебя знаю.

— Пусть Примитиво заляжет вон там, повыше, — сказал Роберт Джордан. — Вон там. Видишь, друг? С той стороны, где начинается обрыв.

— Ладно, — сказала Пилар. — Ступай, Ingles. Оставь при себе свои умные советы. Здесь дело ясное.

И тут они услышали шум самолетов.

Мария давно уже была здесь с лошадьми, но ей с ними не было спокойнее. И им с ней тоже. Отсюда, из леса, не было видно дороги, и моста тоже не было видно, и когда началась стрельба, она обняла за шею гнедого жеребца с белой отметиной, которого она часто ласкала и угощала лакомыми кусками, пока лошади стояли в лесном загоне близ лагеря. Но ее волнение передавалось гнедому, и он беспокойно мотал головой, раздувая ноздри при звуке стрельбы и разрывов гранат. Марии не стоялось на месте, и она бродила вокруг лошадей, поглаживая их, похлопывая, и от этого они пугались и нервничали еще больше.

Прислушиваясь к стрельбе, она старалась не думать о ней как о чем-то страшном, происходящем на дороге, а просто помнить, что это отстреливается Пабло с новыми людьми и Пилар со своими и что она не должна бояться или тревожиться, а должна твердо верить в Роберто. Но ей это не удавалось, и трескотня выстрелов внизу и дальше, за мостом, и глухой шум боя, который долетал из ущелья, точно отголосок далекой бури, то сухим раскатистым треском, то гулким буханьем бомб, — все это было чем-то большим и очень страшным, от чего у нее перехватывало дыханье.

Потом вдруг она услышала могучий голос Пилар снизу, со склона, кричавшей ей что-то непристойное, чего она не могла разобрать, и она подумала: о господи, нет, нет. Не надо так говорить, когда он в опасности. Не надо никого оскорблять и рисковать без надобности. Не надо испытывать судьбу.

Потом она стала молиться за Роберто торопливо и машинально, как, бывало, молилась в школе, бормоча молитвы скороговоркой и отсчитывая их на пальцах левой руки, по десять раз каждую из двух молитв. Потом раздался взрыв, и одна из лошадей взвилась на дыбы и замотала головой так, что повод лопнул, и лошадь убежала в чащу. Но Марии в конце концов удалось поймать ее и привести назад, дрожащую, спотыкающуюся, с потемневшей от пота грудью, со сбившимся набок седлом, и, ведя ее к месту стоянки, она снова услышала стрельбу внизу и подумала: больше я не могу так. Я не могу жить, не зная, что там. Я не могу вздохнуть, и во рту у меня пересохло. И я боюсь, и от меня никакой пользы нет, только пугаю лошадей, и эту лошадь мне удалось поймать только случайно, потому что она сбила набок седло, налетев на дерево, и попала ногой в стремя, но седло я сейчас поправлю и — о господи, как же мне быть! Я не могу больше.

Господи, сделай так, чтобы с ним ничего не случилось, потому что вся моя душа и вся я сама там, на мосту, Я знаю, первое — это Республика, а второе — то, что мы должны выиграть войну. Но, пресвятая, сладчайшая дева, спаси мне его, и я всегда буду делать, что ты велишь. Ведь я не живу. Меня больше нет. Я только в нем и с ним. Сохрани мне его, тогда и я буду жить и буду все делать тебе в угоду, и он мне не запретит. И это не будет против Республики. О, прости мне, потому что я запуталась. Я совсем запуталась во всем этом. Но если ты мне его сохранишь, я буду делать то, что правильно. Я буду делать то, что велит он, что велишь ты. Я раздвоюсь и буду делать все. Но только оставаться здесь и не знать — этого я не могу больше.

Потом, когда она уже снова привязала лошадь, поправила седло, разгладила попону и нагнулась, чтобы затянуть потуже подпругу, она вдруг услышала могучий голос Пилар:

— Мария! Мария! Твой Ingles цел. Слышишь? Цел. Sin novedad.

Мария ухватилась за седло обеими руками, припала к нему своей стриженой головой и заплакала. Потом она снова услышала голос Пилар, и оторвалась от седла, и закричала:

— Слышу! Спасибо! — И задохнулась, перевела дух и опять закричала: — Спасибо! Большое спасибо!

Когда донесся шум самолетов, все посмотрели вверх, и там они летели, высоко в небе, со стороны Сеговии, серебрясь в вышине, и мерный их рокот покрывал все остальные звуки.

— Они, — сказала Пилар. — Только этого еще недоставало.

Роберт Джордан положил ей руку на плечо, продолжая смотреть вверх.

— Нет, женщина, — сказал он. — Они не ради нас сюда летят. У них для нас нет времени. Успокойся.

— Ненавижу я их!

— Я тоже. Но мне теперь пора к Агустину.

Он стал огибать выступ склона, держась в тени сосен, и все время был слышен мерный, непрерывный рокот моторов, а из-за дальнего поворота дороги по ту сторону разрушенного моста доносился пулеметный треск.

Роберт Джордан бросился на землю рядом с Агустином, залегшим со своим пулеметом в молодой поросли сосняка, а самолеты в небе все прибывали и прибывали.

— Что там делается, на той стороне? — спросил Агустин. — Почему Пабло не идет? Разве он не знает, что моста уже нет?

— Может быть, он не может уйти.

— Тогда будем уходить одни. Черт с ним.

— Он придет, как только сможет, — сказал Роберт Джордан. — Мы его сейчас увидим.

— Я что-то его не слышу, — сказал Агустин. — Уже давно. Нет. Вот! Слушай! Вот он. Это он.

Застрекотала — так-так-так-так-так — короткая очередь кавалерийского автомата, потом еще одна, потом еще.

— Он, он, черт его побери, — сказал Роберт Джордан.

Он посмотрел в высокое безоблачное синее небо, в котором шли все новые и новые самолеты, и посмотрел на Агустина, который тоже поднял голову вверх. Потом он перевел глаза вниз, на разрушенный мост и на дорогу за ним, которая все еще была пуста, закашлялся, сплюнул и прислушался к треску станкового пулемета, снова раздавшемуся за поворотом. Звук шел из того же места, что и раньше…

— А что это? — спросил Агустин. — Что это еще за дерьмо?

— Это слышно с тех пор, как я взорвал мост, — сказал Роберт Джордан.

Он опять посмотрел вниз, на мост и речку, которая была видна в пролом посредине, где кусок настила висел, точно оборванный стальной фартук. Слышно было, как первые самолеты уже бомбят ущелье, а со стороны Сеговии летели и летели еще. Все небо теперь грохотало от их моторов, а вглядевшись попристальнее, он увидел и истребители, сопровождавшие эскадрилью; крохотные, словно игрушечные, они вились и кружили над ней в вышине.

— Наверно, третьего дня они так и не долетели до фронта, — сказал Примитиво. — Свернули, должно быть, на запад и потом назад. Если на той стороне увидели бы их, не стали бы начинать наступление.

— В тот раз их не было столько, — сказал Роберт Джордан.

У него было такое чувство, будто на его глазах что-то началось нормально и естественно, а потом пошло множиться в больших, огромных, исполинских отражениях. Будто бы бросил камешек в воду, а круги от него стали шириться, нарастать и превратились в ревущую громаду приливной волны. Или будто ты крикнул, а эхо вернуло твой голос оглушительными раскатами грома, а в громе этом была смерть. Или будто ты ударил одного человека и тот упал, а кругом, насколько хватал глаз, стали подниматься другие люди, в броне и полном вооружении. Он был рад, что он сейчас не с Гольцем, там, в ущелье.

Лежа рядом с Агустином, глядя, как летят самолеты, прислушиваясь, не стреляют ли позади, наблюдая за дорогой, где, он знал, что-нибудь скоро покажется, только не известно, что именно, он все еще не мог прийти в себя от удивления, что не погиб при взрыве. Он настолько приготовился к гибели, что теперь все происходившее казалось ему нереальным. Надо стряхнуть с себя это, подумал он. Надо от этого избавиться. Мне сегодня еще много, много нужно сделать. Но избавиться не удавалось, и все вокруг — он сам сознавал это — было как во сне.

Ты слишком наглотался дыма, вот в чем дело, сказал он себе. Но он знал, что дело не в этом. Он упорно ощущал нереальность всего за кажущейся неоспоримой реальностью; он обводил глазами мост, убитого часового на дороге, камень, за которым лежал Ансельмо, Фернандо, вытянувшегося у подножия скалы, и гладкую, темную полосу дороги до неподвижного грузовика, но все по-прежнему оставалось нереальным.

Чушь, сказал он себе, просто у тебя немножко мутится в голове, и это реакция после большого напряжения, вот и все. Не расстраивайся.

Тут Агустин схватил его за плечо и показал пальцем на ту сторону теснины, и он взглянул и увидел Пабло.

Они увидели, как Пабло выбежал из-за поворота дороги, у крутой скалы, за которой дорога скрывалась из виду, остановился, прислонился к стене и выпустил очередь, повернувшись в ту сторону, откуда бежал. Роберт Джордан видел, как Пабло, невысокий, коренастый, без шапки, стоит, прислонившись к скале, с автоматом в руках, и видел, как сверкают на солнце медные гильзы. Они видели, как Пабло присел на корточки и выпустил еще одну очередь. Потом он повернулся и, не оглядываясь, пригнув голову, коренастый, кривоногий, проворный, побежал прямо к мосту.

Роберт Джордан оттолкнул Агустина в сторону, упер приклад большого пулемета в плечо и стал наводить его на поворот дороги. Его автомат лежал рядом. На таком расстоянии он не мог дать достаточную точность прицела.

Пока Пабло бежал к мосту, Роберт Джордан навел пулемет на поворот дороги, но там больше ничего не было видно. Пабло добежал до моста, оглянулся назад, потом глянул на мост и, отбежав на несколько шагов, полез вниз, в теснину. Роберт Джордан не сводил глаз с поворота, но ничего не было видно. Агустин привстал на одно колено. Он смотрел, как Пабло, точно горный козел, прыгает с камня на камень. После появления Пабло за поворотом больше не стреляли.

— Ты что-нибудь видишь там, наверху? На скале? — спросил Роберт Джордан.

— Нет, ничего.

Роберт Джордан следил за поворотом дороги. Он знал, что сейчас же за поворотом каменная стена слишком крута и влезть на нее невозможно, но дальше были места более пологие, и кто-нибудь мог обойти выступ поверху.

Если до сих пор все казалось ему нереальным, сейчас все вдруг обрело реальность. Как будто объектив фотоаппарата вдруг удалось навести на фокус. Тогда-то он и увидел, как из-за поворота высунулось на освещенную солнцем дорогу обрубленное, тупое рыльце и приземистая зелено-серо-коричневая башенка, из которой торчал пулемет. Он выстрелил и услышал, как пули звякнули о стальную обшивку. Маленький танк юркнул назад, за выступ скалы. Продолжая наблюдать, Роберт Джордан увидел, как из-за угла опять показался его тупой нос и край башни, потом башня повернулась, так что ствол пулемета был теперь направлен параллельно дороге.

— Точно мышь из норы вылезла, — сказал Агустин. — Гляди, Ingles.

— Он не знает, что ему делать, — сказал Роберт Джордан.

— Вот от этой букашки и отстреливался Пабло, — сказал Агустин. — Ну-ка, Ingles, всыпь ей еще.

— Нет. Броню не пробьешь. И не нужно, чтобы они засекли нас.

Танк начал обстреливать дорогу. Пули ударялись в гудрон и отскакивали с жужжанием, потом стали звякать о металл моста. Это и был тот пулемет, который они слышали раньше.

— Cabron! — сказал Агустин. — Так вот они какие, твои знаменитые танки, Ingles?

— Это скорее танкетка.

— Cabron! Будь у меня бутылка бензина, влез бы я туда и поджег его. Что он будет делать дальше?

— Подождет немного, потом еще осмотрится.

— И вот этого-то люди боятся! — сказал Агустин. — Смотри, Ingles. Он хочет убить убитых!

— У него нет другой мишени, вот он и стреляет по часовым, — сказал Роберт Джордан. — Не брани его.

Но он думал: да, конечно, смеяться легко. Но представь себе, что это ты продвигаешься по шоссе на своей территории, и вдруг тебя останавливают пулеметным огнем. Потом впереди взрывается мост. Разве не естественно подумать, что он был минирован заранее и что где-то недалеко подстерегает засада. Конечно, и ты бы так подумал. Он совершенно прав. Он выжидает. Он выманивает врага. Враг — это всего только мы. Но он этого не может знать. Ах ты сволочушка.

Маленький танк выполз немного вперед из-за угла.

И тут Агустин увидел Пабло, который вылезал из теснины, подтягиваясь на руках, пот лил по его обросшему щетиной лицу.

— Вот он, сукин сын! — сказал он.

— Кто?

— Пабло.

Роберт Джордан оглянулся на Пабло, а потом выпустил очередь по тому месту замаскированной башенки танка, где, по его расчетам; должна была находиться смотровая щель. Маленький танк, ворча, попятился назад и скрылся за поворотом, и тотчас же Роберт Джордан подхватил пулемет и перекинул его вместе со сложенной треногой за плечо. Ствол был накален до того, что ему обожгло спину, и он отвел его, прижав к себе приклад.

— Бери мешок с дисками и мою маленькую maquina, — крикнул он. — И беги за мной.

Роберт Джордан бежал по склону вверх, пробираясь между соснами. Агустин поспевал почти вплотную за ним, а сзади их нагонял Пабло.

— Пилар! — закричал Роберт Джордан. — Сюда, женщина!

Все трое так быстро, как только могли, взбирались по крутому склону, бежать уже нельзя было, потому что подъем стал почти отвесным, и Пабло, который шел налегке, если не считать кавалерийского автомата, скоро поравнялся с остальными.

— А твои люди? — спросил Агустин, с трудом ворочая пересохшим языком.

— Все убиты, — сказал Пабло. Он никак не мог перевести дух.

Агустин повернул голову и посмотрел на него.

— Теперь у нас лошадей много, Ingles, — задыхаясь, выговорил Пабло.

— Это хорошо, — сказал Роберт Джордан. Сволочь, убийца, подумал он. — Что там у вас было?

— Все, — сказал Пабло. Дыхание вырывалось у него толчками. — Как у Пилар?

— Она потеряла двоих — Фернандо и этого, как его…

— Эладио, — сказал Агустин.

— А у тебя? — спросил Пабло.

— Я потерял Ансельмо.

— Лошадей, значит, сколько угодно, — сказал Пабло. — Даже под поклажу хватит.

Агустин закусил губу, взглянул на Роберта Джордана и покачал головой. Они услышали, как танк, невидимый теперь за деревьями, опять начал обстреливать дорогу и мост.

Роберт Джордан мотнул головой в ту сторону.

— Что у тебя вышло с этим? — Ему не хотелось ни смотреть на Пабло, ни чувствовать его запах, но ему хотелось услышать, что он скажет.

— Я не мог уйти, пока он там стоял, — сказал Пабло. — Он нам загородил выход с поста. Потом он отошел зачем-то, и я побежал.

— В кого ты стрелял, когда остановился на повороте? — в упор спросил Агустин.

Пабло посмотрел на него, хотел было усмехнуться, но раздумал и ничего не ответил.

— Ты их всех перестрелял? — спросил Агустин.

Роберт Джордан думал: ты молчи. Это уже не твое дело. Для тебя они сделали все, что нужно было, и даже больше. А это уже их междоусобные счеты. И не суди с точки зрения этики. Чего ты еще ждал от убийцы? Ведь ты работаешь с убийцей. А теперь молчи. Ты достаточно слышал о нем раньше. Ничего нового тут нет. Но и сволочь же все-таки, подумал он. Ох, какая сволочь!

От крутого подъема у него так кололо в груди, как будто вот-вот грудная клетка треснет, но впереди, за деревьями, уже виднелись лошади.

— Чего же ты молчишь? — говорил Агустин. — Почему не скажешь, что это ты перестрелял их?

— Отвяжись, — сказал Пабло. — Я сегодня много и хорошо дрался. Спроси Ingles.

— А теперь доведи дело до конца, вытащи нас отсюда, — сказал Роберт Джордан. — Ведь этот план ты составлял.

— Я составил хороший план, — сказал Пабло. — Если повезет, все выберемся благополучно.

Он уже немного отдышался.

— А ты никого из нас не задумал убить? — спросил Агустин. — Уж лучше тогда я тебя убью сейчас.

— Отвяжись, — сказал Пабло. — Я должен думать о твоей пользе и о пользе всего отряда. Это война. На войне не всегда делаешь, что хочешь.

— Cabron, — сказал Агустин. — Ты-то уж не останешься внакладе.

— Расскажи, что было там, на посту, — сказал Роберт Джордан Пабло.

— Все, — повторил Пабло. Он дышал так, как будто ему распирало грудь, но голос уже звучал ровно; пот катился по его лицу и шее, и грудь, и плечи были мокрые от пота. Он осторожно покосился на Роберта Джордана, не зная, можно ли доверять его дружелюбному тону, и потом ухмыльнулся во весь рот. — Все, — сказал он опять. — Сначала мы заняли пост. Потом проехал мотоцикл. Потом еще один. Потом санитарная машина. Потом грузовик. Потом танк. Как раз перед тем, как ты взорвал мост.

— Потом…

— Танк нам ничего не мог сделать, но выйти мы не могли, потому что он держал под обстрелом дорогу. Потом он отошел куда-то, и я побежал.

— А твои люди? — спросил Агустин, все еще вызывая его на ссору.

— Отвяжись! — Пабло круто повернулся к нему, и на лице у него было выражение человека, который хорошо сражался до того, как случилось что-то другое. — Они не из нашего отряда.

Теперь уже совсем близко были лошади, привязанные к деревьям, солнце освещало их сквозь ветви сосен, и они мотали головой и лягались, отгоняя слепней, и потом Роберт Джордан увидел Марию, и в следующее мгновение он уже обнимал ее крепко-крепко, сдвинув пулемет на бок, так что пламегаситель вонзился ему под ребро, а Мария все повторяла:

— Ты, Роберто. Ах, ты.

— Да, зайчонок. Мой милый, милый зайчонок. Теперь мы уйдем.

— Это правда, что ты здесь?

— Да, да. Все правда. Ах, ты!

Он никогда раньше не думал, что можно помнить о женщине, когда идет бой; что хотя бы частью своего сознания можно помнить о ней и откликаться ей; что можно чувствовать, как ее маленькие круглые груди прижимаются к тебе сквозь рубашку; что они, эти груди, могут помнить о том, что вы оба в бою. Но это было так, и это было, думал он, очень хорошо. Очень, очень хорошо. Никогда бы я не поверил в это. И он прижал ее к себе еще раз сильно-сильно, но не посмотрел на нее, а потом он шлепнул ее так, как никогда не шлепал раньше, и сказал:

— Садись! Садись! Прыгай в седло, guapa.

Потом отвязывали лошадей, и Роберт Джордан отдал большой пулемет Агустину, а сам перекинул за спину свой автомат и переложил гранаты из карманов в седельные вьюки, а пустые рюкзаки вложил один в другой и привязал к своему седлу. Потом подошла Пилар, она так задохнулась от подъема, что не могла говорить, а только делала знаки руками.

Тогда Пабло засунул в седельный вьюк три веревки, которыми раньше были стреножены лошади, встал и сказал:

— Que tal, женщина? — Но она только кивнула, и потом все стали садиться на лошадей.

Роберту Джордану достался тот самый серый, которого он впервые увидел сквозь снег вчера утром, и, сжимая его бока шенкелями, он чувствовал, что это стоящая лошадь. Он был в сандалиях на веревочной подошве, и стремена были ему коротковаты; автомат торчал за спиной, карманы были полны патронов, и он плотно сидел в седле, захватив поводья под мышку, перезаряжал расстрелянный магазин и смотрел, как Пилар взгромождается на импровизированное сиденье поверх огромного тюка, привязанного к седлу буланой.

— Брось ты это, ради бога, — сказал Примитиво. — Свалишься оттуда, да и лошади не свезти столько.

— Заткнись, — сказала Пилар. — Этим мы живы будем.

— Усидишь так, женщина? — спросил Пабло; он сидел в жандармском седле на гнедом жеребце.

— Что я, хуже бродячего торговца, туда его растак, — сказала Пилар. — Как поедем, старик?

— Прямо вниз. Через дорогу. Потом вверх по тому склону и лесом к перевалу.

— Через дорогу? — Агустин подъехал к нему, колотя своими мягкими парусиновыми башмаками по тугому и неподатливому брюху лошади, одной из тех, которые Пабло раздобыл накануне ночью.

— Да, hombre. Другого пути тут нет, — сказал Пабло.

Он передал ему поводья одной из трех вьючных лошадей. Двух других лошадей должны были повести Примитиво и цыган.

— Ты можешь ехать последним, если хочешь, Ingles, — сказал Пабло. — Мы пересечем дорогу гораздо ниже, туда их maquina не достанет. Но поедем поодиночке и съедемся уже потом, ближе к перевалу.

— Ладно, — сказал Роберт Джордан.

Они тронулись лесом по склону вниз, туда, где проходила дорога. Роберт Джордан ехал вплотную за Марией. Ехать рядом с ней он не мог, мешали деревья. Он один раз ласково сдавил серому бока шенкелями, а потом только сдерживал его на крутом спуске между сосен, шенкелями говоря ему то, что сказали бы шпоры, если бы он ехал по ровному месту.

— Guapa, — сказал он Марии. — Когда надо будет пересекать дорогу, ты поезжай вторая. Первым ехать совсем не опасно, хотя кажется, что это опаснее всего. Вторым еще лучше. Они всегда выжидают, что дальше будет.

— А ты…

— Я поеду потом, когда они перестанут ждать. Это очень просто. Опаснее всего ехать в строю.

Впереди он видел круглую щетинистую голову Пабло, втянутую в плечи, и торчащий за спиной ствол его автомата. Он видел Пилар, ее непокрытую голову, широкие плечи, согнутые колени, приходившиеся выше бедер из-за узлов, в которые она упиралась каблуками. Один раз она оглянулась на него и покачала головой.

— Прежде чем пересекать дорогу, обгони Пилар, — сказал Роберт Джордан Марии.

Потом деревья впереди поредели, и он увидел внизу темный гудрон дороги, а за ним зелень противоположного склона. Мы сейчас выше дренажной трубы, подумал он, и чуть ниже того места, откуда дорога покато идет под уклон до самого моста. Мы выедем примерно ярдов на восемьсот выше моста. Это еще раз в радиусе действия пулемета, если танк успел подойти к самому мосту.

— Мария, — сказал он. — Ты обгони Пилар раньше, чем мы выедем на дорогу, а потом прямо забирай по склону вверх!

Она оглянулась на него и ничего не сказала. Он посмотрел на нее только раз, чтобы увериться, что она поняла.

— Понимаешь? — спросил он.

Она кивнула.

— Так поезжай вперед, — сказал он.

Она покачала головой.

— Поезжай вперед!

— Нет, — ответила она и, оглянувшись, покачала головой, — я поеду в свою очередь.

И тут как раз Пабло вонзил шпоры в гнедого жеребца, и тот галопом проскочил последний, усыпанный сосновыми иглами откос и перелетел дорогу, меча искры из-под копыт. Остальные поскакали за ним, и Роберт Джордан видел, как они один за другим пересекали дорогу и въезжали на зеленый склон, и слышал, как у моста застрекотал пулемет. Потом он услышал новый звук — «суишш-крак-бум!». Это «бум» раскатилось по окрестным горам, и он увидел, как на зеленом склоне взметнулся маленький фонтан земли, а над ним заклубилось облако серого дыма. «Суишш-крак-бум!» — опять зашипело, точно ракета, и потом бухнуло, и опять брызги земли и дым, на этот раз ближе к вершине склона.

Цыган, ехавший впереди, остановился в тени последних сосен над дорогой. Он посмотрел на ту сторону и потом оглянулся на Роберта Джордана.

— Скачи, Рафаэль, — сказал Роберт Джордан. — Вперед!

Цыган держал в руках повод вьючной лошади, которая шла за ним, мотая головой.

— Брось вьючную лошадь и скачи! — сказал Роберт Джордан.

Он увидел, как рука цыгана ушла назад, выше, выше, и веревка натянулась, как струна, и потом упала, и цыган, ударив пятками в бока своей лошади, уже несся через дорогу, и когда Роберт Джордан оттолкнул от себя вьючную лошадь, испуганно прянувшую на него, цыган уже был на той стороне и галопом мчался по склону вверх, и слышен был глухой стук копыт.

«Суиишш-ка-рак!» Снаряд пролетел совсем низко, и Роберт Джордан увидел, как цыган метнулся в сторону, точно затравленный зверь, а впереди него опять забил маленький черно-серый гейзер. Потом он увидел, что цыган снова скачет вверх по длинному зеленому склону, теперь уже медленнее и ровнее, а снаряды ложатся то позади него, то впереди, и потом он скрылся за складкой горы, там, где должны были ждать остальные.

Нет, эту чертову вьючную лошадь я не могу взять с собой, подумал Роберт Джордан. А было бы неплохо прикрыться ею со стороны моста. Было бы неплохо, если б она шла между мной и той сорокасемимиллиметровкой, из которой они шпарят с моста. Черт подери, попробую ее потащить.

Он подъехал к вьючной лошади, подобрал упавший конец веревки и, ведя лошадь за собой, проехал ярдов пятьдесят параллельно дороге в сторону, противоположную мосту. Потом он остановился и, подъехав ближе к опушке, оглянулся на дорогу, на темневший на ней грузовик и на мост. На мосту копошились люди, а дальше на дороге образовалось нечто напоминавшее уличную пробку. Роберт Джордан огляделся по сторонам и, увидев наконец то, что ему нужно было, привстал на стременах и обломал сухую сосновую ветку. Он подвел вьючную лошадь к краю обрыва над дорогой, бросил веревку и, размахнувшись, стегнул лошадь веткой по крупу. «Вперед, сучья дочь», — сказал он, и когда лошадь перебежала дорогу и стала взбираться по склону вверх, он швырнул ветку ей вслед. Ветка попала в цель, и лошадь с рыси перешла на галоп.

Роберт Джордан проехал еще тридцать ярдов вдоль дороги; дальше склон обрывался слишком круто. Орудие стреляло теперь почти беспрерывно: словно шипение ракеты и потом гулкий, взрывающий землю удар. «Ну, фашистская скотинка, вперед», — сказал Роберт Джордан серому и пустил его стремительным аллюром вниз с горы, и, вылетев на открытое место, вскачь промчался через дорогу, чувствуя, как удары копыт о гудрон отдаются во всем его теле до плеч, затылка и челюстей, а потом вверх, по склону, и копыта нацеливались, ударяли, врезались в мягкую землю, отталкивались, взлетали, неслись, и, оглянувшись назад, он увидел мост в ракурсе, в котором ни разу не видал его раньше. Он был виден в профиль, не сокращенный в перспективе, и посредине его зиял пролом, и за ним на дороге стоял маленький танк, а за маленьким танком большой танк с пушкой, дуло которой было направлено прямо на Роберта Джордана, и оно вдруг сверкнуло ослепительно-желтым, точно медное зеркало, и воздух с треском разодрался прямо над шеей серого, и не успел он отвернуть голову, как впереди взметнулся фонтан камней и земли. Вьючная лошадь шла перед ним, но она слишком уклонилась вправо и уже начинала сдавать, а Роберт Джордан все скакал и скакал и, глянув в сторону моста, увидел длинную вереницу грузовиков, остановившуюся за поворотом, — теперь с высоты все было хорошо видно, — и тут опять сверкнула желтая вспышка, предвещая новое «суишшш» и «бум». И снаряд лег, не долетев, но он услышал, как посыпались металлические осколки вперемежку со взрытой землей.

Впереди он увидел остальных, они сгрудились на опушке леса и ждали его, и он сказал: «Arre caballo! Вперед, лошадка!» Он чувствовал, как тяжело дышит лошадь от подъема, который становится все круче, и увидел вытянутую серую шею и серые уши торчком, и он наклонился и потрепал лошадь по серий потной шее, и опять оглянулся на мост, и увидел яркую вспышку над грузным, приземистым, грязного цвета танком там, на дороге, но шипения он не услышал, только грохнуло оглушительно, звонко, с едким запахом, точно разорвало паровой котел, и он оказался на земле, а серая лошадь на нем, и серая лошадь била воздух копытами, а он старался высвободиться из-под нее.

Двигаться он мог. Он мог двигаться вправо. Но когда он двигался вправо, его левая нога оставалась неподвижной под лошадью. В ней как будто появился новый сустав, не тазобедренный, а другой, на котором бедро поворачивалось, как на шарнире. Потом он понял, что произошло, и как раз в это время серая лошадь привстала на колени, и правая нога Роберта Джордана, выпроставшись из стремени, скользнула по седлу и легла на землю, и он обеими руками схватился за бедро левой ноги, которая по-прежнему лежала неподвижно, и его ладони нащупали острый конец кости, выпиравший под кожей.

Серая лошадь стояла почти над ним, и он видел, как у нее ходят ребра. Трава под ним была зеленая, и в ней росли луговые цветы, и он посмотрел вниз, увидел дорогу, теснину, мост, и опять дорогу, и увидел танк, и приготовился к новой вспышке. Она сейчас же почти и сверкнула, но шипения опять не было слышно, только сразу бухнуло и запахло взрывчаткой, и, когда рассеялась туча взрытой земли и перестали сыпаться осколки, он увидел, как серая лошадь мирно села на задние ноги рядом с ним, точно дрессированная в цирке. И сейчас же, глядя на сидевшую лошадь, он услышал ее странный хрип.

Потом Примитиво и Агустин, подхватив его под мышки, тащили на последний подъем, и левая нога, задевая за землю, проворачивалась в новом суставе. Один раз прямо над ними просвистел снаряд, и они бросились на землю, выпустив Роберта Джордана, но их только обсыпало сверху землей, и, когда стих град осколков, они опять подхватили его и понесли. Наконец они добрались с ним до оврага в лесу, где были лошади, и Мария, и Пилар и Пабло окружили его.

Мария стояла возле него на коленях и говорила:

— Роберто, что с тобой?

Он сказал, обливаясь потом:

— Левая нога сломана, Мария.

— Мы тебе ее перевяжем, — сказала Пилар. — Поедешь вот на этом. — Она указала на одну из вьючных лошадей. — Снимайте поклажу.

Роберт Джордан увидел, что Пабло качает головой, и кивнул ему.

— Собирайтесь, — сказал он. Потом он сказал: — Слушай, Пабло, иди сюда.

Потное, обросшее щетиной лицо наклонилось над ним, и в нос Роберту Джордану ударил запах Пабло.

— Дайте нам поговорить, — сказал он Пилар и Марии. — Мне нужно поговорить с Пабло.

— Сильно болит? — спросил Пабло. Он наклонился совсем близко к Роберту Джордану.

— Нет. Вероятно, перерван нерв. Слушай. Вы собирайтесь. Мое дело табак, понимаешь? Я только скажу несколько слов девушке. Когда я тебе крикну: возьми ее, — ты ее возьми. Она не захочет уйти. Я только скажу ей несколько слов.

— Понятно, времени у нас немного, — сказал Пабло.

— По-моему, вам лучше идти на территорию Республики, — сказал Роберт Джордан.

— Нет, мы пойдем в Гредос.

— Подумай как следует.

— Зови Марию и говори с ней, — сказал Пабло. — Времени у нас совсем мало. Мне очень жаль, что с тобой это случилось.

— Но оно случилось, — сказал Роберт Джордан. — Не будем говорить об этом. Но ты пораскинь мозгами. У тебя мозги есть. Подумай.

— Я уже подумал, — сказал Пабло. — Ну, говори, Ingles, только быстрее. Времени у нас нет.

Пабло отошел к ближайшему дереву и стал смотреть вниз, в теснину, и на дорогу по ту сторону теснины. Потом он перевел глаза на серую лошадь, лежавшую на склоне, и на лице у него появилось огорченное выражение, а Пилар и Мария вернулись к Роберту Джордану, который сидел, прислонясь к стволу сосны.

— Разрежь штанину, пожалуйста, — сказал он Пилар.

Мария присела возле него на корточки и не говорила ничего. Солнце играло на ее волосах, а лицо у нее было искажено гримасой, как у ребенка, который готовится заплакать. Но она не плакала.

Пилар вынула нож и разрезала его левую штанину от кармана до самого низу, Роберт Джордан руками развел края и наклонился посмотреть. Дюймов на десять пониже тазобедренного сустава багровела конусовидная опухоль, похожая на маленький островерхий шалаш, и, дотронувшись до нее пальцами, Роберт Джордан ясно почувствовал конец кости, туго упиравшийся в кожу. Нога лежала на земле, неестественно выгнутая. Он поднял глаза и посмотрел на Пилар. У нее было такое же выражение лица, как у Марии:

— Anda, — сказал он ей. — Ступай.

Она ушла, понурив голову, ничего не сказав и не оглянувшись, и Роберт Джордан увидел, что у нее трясутся плечи.

— Guapa, — сказал он Марии и взял обе ее руки в свои. — Выслушай меня. Мы в Мадрид не поедем…

Тогда она заплакала.

— Не надо, guapa, — сказал он. — Выслушай меня. Мы теперь в Мадрид не поедем, но, куда бы ты ни поехала, я везде буду с тобой. Поняла?

Она ничего не сказала, только прижалась головой к его щеке и обняла его крепче.

— Слушай меня хорошенько, зайчонок, — сказал он. Он знал, что нужно торопиться, и весь обливался потом, но он должен был сказать и заставить ее понять. — Сейчас ты отсюда уйдешь, зайчонок. Но и я уйду с тобой. Пока один из нас жив, до тех пор мы живы оба. Ты меня понимаешь?

— Нет, я хочу с тобой.

— Нет, зайчонок. То, что мне сейчас нужно сделать, я сделаю один. При тебе я не могу сделать это как следует. А если ты уйдешь, значит, и я уйду. Разве ты не чувствуешь, что это так? Где один из нас, там оба.

— Я хочу с тобой.

— Нет, зайчонок. Слушай. В этом люди не могут быть вместе. В этом каждый должен быть один. Но если ты уйдешь, значит, и я пойду тоже. Только так я могу уйти. Я знаю, ты уйдешь и не будешь спорить. Ты ведь умница, и ты добрая. Ты уйдешь за нас обоих, и за себя и за меня.

— Но я хочу остаться с тобой, — сказала она. — Мне так легче.

— Я знаю. Но ты сделай это ради меня. Я тебя прошу об этом.

— Ты не понимаешь, Роберто. А я? Мне хуже, если я уйду.

— Да, — сказал он. — Тебе тяжело. Но ведь ты теперь — это и я тоже.

Она молчала.

Он посмотрел на нее, весь в поту, и снова заговорил, стараясь добиться своего так, как еще никогда не старался в жизни.

— Ты сейчас уйдешь за нас обоих, — сказал он. — Забудь о себе, зайчонок. Ты должна выполнить свой долг.

Она покачала головой.

— Ты теперь — это я, — сказал он. — Разве ты не чувствуешь, зайчонок?

Она молчала.

— Послушай, зайчонок, — сказал он. — Правда же, если ты уйдешь, это значит, что и я уйду. Клянусь тебе.

Она молчала.

— Ну вот, теперь ты поняла, — сказал он. — Теперь я вижу, что ты поняла. Теперь ты уйдешь. Вот и хорошо. Сейчас ты встанешь и уйдешь. Вот ты уже сама сказала, что уйдешь.

Она ничего не говорила.

— Ну вот и спасибо. Теперь ты уйдешь быстро и спокойно и далеко-далеко, и мы оба уйдем в тебе. Теперь положи руку сюда. Теперь положи голову сюда. Нет, совсем положи. Вот, хорошо. Теперь я положу руку вот сюда. Хорошо. Ты ведь умница. И не надо больше ни о чем думать. Ты делаешь то, что ты должна делать. Ты слушаешься. Не меня, нас обоих. Того меня, который в тебе. Теперь ты уйдешь за нас обоих. Правда! Мы оба уйдем в тебе. Я ведь тебе так обещал. Ты умница, и ты очень добрая, что уходишь теперь.

Он кивнул Пабло, который посматривал на него из-за дерева, и Пабло направился к нему. Потом он пальцем поманил Пилар.

— Мы еще поедем в Мадрид, зайчонок, — сказал он. — Правда. Ну, а теперь встань и иди. Встань. Слышишь?

— Нет, — сказала она и крепко обхватила его за шею.

Тогда он опять заговорил, все так же спокойно и рассудительно, но очень твердо.

— Встань, — сказал он. — Ты теперь — это и я. Ты — все, что останется от меня. Встань.

Она встала, медленно, не поднимая головы, плача. Потом бросилась опять на землю рядом с ним, но сейчас же встала, медленно и покорно, когда он сказал ей: «Встань, зайчонок!»

Пилар держала ее за локоть, и так она стояла перед ним.

— Идем, — сказала Пилар. — Тебе что-нибудь нужно, Ingles?

— Нет, — сказал он и продолжал говорить с Марией. — Прощаться не надо, guapa, ведь мы не расстаемся. Пусть все будет хорошо в Гредосе. Ну, иди. Будь умницей, иди. Нет, — продолжал он, все так же спокойно и рассудительно, пока Пилар вела девушку к лошадям. — Не оглядывайся. Ставь ногу в стремя. Да, да. Ставь ногу. Помоги ей, — сказал он Пилар. — Подсади ее в седло. Вот так.

Он отвернулся, весь в поту, и взглянул вниз, на дорогу, потом опять на девушку, которая уже сидела на лошади, и Пилар была рядом с ней, а Пабло сзади.

— Ну, ступай, — сказал он. — Ступай. — Она хотела оглянуться. — Не оглядывайся, — сказал Роберт Джордан. — Ступай.

Пабло стегнул лошадь по крупу ремнем, и на мгновение показалось, будто Мария вот-вот соскользнет с седла, но Пилар и Пабло ехали вплотную по сторонам, и Пилар держала ее, и все три лошади уже шли в гору.

— Роберто! — закричала Мария и оглянулась. — Я хочу к тебе! Я хочу к тебе!

— Я с тобой, — закричал Роберт Джордан. — Я там, с тобой. Мы вместе. Ступай!

Потом они скрылись из виду за выступом горы, и он лежал, весь мокрый от пота, и ни на что не смотрел.

Агустин стоял перед ним.

— Хочешь, я тебя застрелю, Ingles? — спросил он, наклоняясь совсем низко. — Хочешь? Я могу.

— No hace falta, — сказал Роберт Джордан. — Ступай. Мне тут очень хорошо.

— Me cago en la leche que me ban dado!4 — сказал Агустин. Он плакал и потому видел Роберта Джордана как в тумане. — Salud, Ingles.

— Salud, друг, — сказал Роберт Джордан. Он теперь смотрел вниз, на дорогу. — Не оставляй стригунка, ладно?

— Об этом не беспокойся, — сказал Агустин. — У тебя все есть, что тебе нужно?

— Эту maquina я оставлю себе, тут всего несколько патронов, — сказал Роберт Джордан. — Ты таких не достанешь. Для большой и для той, которая у Пабло, можно достать.

— Я прочистил ствол, — сказал Агустин. — Когда ты упал, туда набилась земля.

— Где вьючная лошадь?

— Цыган поймал ее.

Агустин уже сидел верхом, но ему не хотелось уходить. Он перегнулся с седла к дереву, под которым лежал Роберт Джордан.

— Ступай, viejo, — сказал ему Роберт Джордан. — На войне это дело обычное.

— Que puta es la guerra, — сказал Агустин. — Война — это гнусность.

— Да, друг, да. Но тебе надо спешить.

— Salud, Ingles, — сказал Агустин и потряс в воздухе сжатым кулаком.

— Salud, — сказал Роберт Джордан. — Ну, ступай.

Агустин круто повернул лошадь, опустил кулак таким движением, точно выбранился при этом, и медленно поехал вперед. Остальных давно уже не было видно. Доехав до поворота, он оглянулся и помахал Роберту Джордану кулаком. Роберт Джордан тоже помахал в ответ, и Агустин скрылся вслед за остальными… Роберт Джордан посмотрел вниз, туда, где у подножия зеленого склона виднелись дорога и мост. Так будет хорошо, подумал он. Переворачиваться на живот рискованно, слишком эта штука близка к поверхности, да и смотреть так удобнее.

Он чувствовал усталость, и слабость, и пустоту после всего, что было, и после их ухода, и во рту он ощущал привкус желчи. Вот теперь и в самом деле ничего трудного нет. Как бы все ни было и как бы ни обернулось дальше, для него уже ничего трудного нет.

Все ушли, он один сидит тут, под деревом, прислонясь к стволу спиной. Он посмотрел вниз, на зеленый склон, увидел серую лошадь, которую пристрелил Агустин, а еще ниже дорогу, а за ней другой склон, поросший густым лесом. Потом он перевел глаза на мост и на дорогу за мостом и стал наблюдать за тем, что делается на мосту и на дороге.

Отсюда ему видны были грузовики, столпившиеся за поворотом. Их серые борта просвечивали сквозь деревья. Потом он посмотрел в другую сторону, где дорога не круто уходила вверх. Отсюда они и придут, теперь уже скоро, подумал он.

Пилар позаботится о ней лучше, чем кто бы то ни было. Ты сам знаешь. У Пабло, вероятно, все обдумано, иначе он бы не рисковал. Насчет Пабло можешь не беспокоиться. И не надо тебе думать о Марии. Постарайся поверить сам в то, что ты ей говорил. Так будет лучше. А кто говорит, что это неправда? Не ты. Ты этого не скажешь, как не скажешь, что не было того, что было. Не теряй своей веры. Не будь циником. Времени осталось слишком мало, и ты ведь только что заставил ее уйти. Каждый делает, что может. Ты ничего уже не можешь сделать для себя, но, может быть, ты сможешь что-нибудь сделать для других. Что ж. Мы все свое счастье пережили за четыре дня. Нет, не за четыре. Я пришел сюда в сумерки, а сегодня не успеет наступить полдень. Значит, три ночи и три неполных дня. Будь точен, сказал он. Абсолютно точен.

Пожалуй, тебе лучше сползти пониже, подумал он. Лучше пристроиться где-нибудь, где от тебя еще может быть польза, а сидеть под деревом, точно бродяга на привале, — это ни к чему. В конце концов, тебе еще повезло. Бывают вещи похуже. А к этому каждый должен прийти рано или поздно. Ведь ты не боишься, раз уж знаешь, что должен сделать это. Нет, сказал он себе, и это была правда. Счастье все-таки, что нерв поврежден. Ниже перелома я даже не чувствую ничего. Он потрогал ногу, и она как будто не была частью его тела.

Он снова посмотрел вниз, на склон, и подумал: не хочется покидать все это, только и всего. Очень не хочется покидать, и хочется думать, что какую-то пользу я здесь все-таки принес. Старался, во всяком случае, в меру тех способностей, которые у меня были. Ты хочешь сказать — есть. Ладно, пусть так — есть. Почти целый год я дрался за то, во что верил. Если мы победим здесь, мы победим везде. Мир — хорошее место, и за него стоит драться, и мне очень не хочется его покидать. И тебе повезло, сказал он себе, у тебя была очень хорошая жизнь. Такая же хорошая, как и у дедушки, хоть и короче. У тебя была жизнь лучше, чем у всех, потому что в ней были вот эти последние дни. Не тебе жаловаться. Жаль только, что уже не придется передать кому-нибудь все, чему я научился. Черт, мое учение шло быстро под конец. Хорошо бы еще побеседовать с Карковым. Там, в Мадриде. Вон за теми горами, и еще пересечь долину. Там, далеко от серых скал и сосен, от вереска и дрока, по ту сторону желтого плоскогорья стоит Мадрид, белый и красивый. Это такая же правда, как старухи Пилар, которые ходят на бойню пить свежую кровь. Не бывает, чтобы что-нибудь одно было правдой. Все — правда. Ведь самолеты одинаково красивы, наши ли они или их. Как бы не так, подумал он.

Ладно, нечего расстраиваться, сказал он себе. Перевернись лучше на живот, пока еще есть время. Да, вот еще что. Помнишь гаданье Пилар по руке? Что ж, ты веришь в эту чушь? Нет, сказал он. Несмотря на все, что случилось? Да, все равно не верю. Но она сегодня была просто трогательная — утром, перед тем, как мы вышли. Она боялась, вероятно, что я поверил. Но я не верю. А она верит. Что-то они все-таки видят. Или чуют что-то. Сверхчувственное восприятие — так это, кажется, называется. Так и так это называется, сказал он. Она нарочно не простилась, потому что она знала: если начать прощаться, Мария не уйдет. Уж эта Пилар. Ладно, Джордан, давай переворачиваться на живот. Но ему не хотелось приниматься за это.

Тут он вспомнил, что в заднем кармане у него есть маленькая фляжка, и подумал: глотну победителя великанов, потом попробую перевернуться. Но когда он ощупал карман, фляжки там не оказалось. Тогда он почувствовал себя совсем одиноко, потому что узнал, что даже этого не будет. Видно, я рассчитывал на это, подумал он.

Может быть, Пабло взял ее? Что за глупости. Ты, вероятно, потерял ее на мосту. Ну, Джордан, давай, сказал он себе. Раз, два, три.

Он отодвинулся от дерева и лег, потом взялся обеими руками за свою левую ногу и сильно оттянул ее вниз. Потом, лежа и продолжая оттягивать ногу, чтобы острый край кости не выскочил и не пропорол кожу изнутри, он медленно повернулся на ягодицах кругом, пока голова у него не оказалась ниже ног. Потом он уперся подошвой правой ноги в подъем левой и с усилием, обливаясь потом, перекатился на живот, затем, приподнявшись на локтях, помогая правой ногой, он выпрямил левую и отвел ее, сколько можно было, назад. Он пощупал бедро: все было в порядке. Кость не прорвала кожу, и обломанный край ушел в мышцу.

Должно быть, нерв и в самом деле перервался, когда эта проклятая лошадь придавила ногу, подумал он. Боли в самом деле нет никакой. Только вот когда меняешь положение. Вероятно, при этом кость задевает что-нибудь еще.

Вот видишь, сказал он. Видишь, как тебе везет. Даже и без победителя великанов обошлось дело.

Он потянулся за своим автоматом, вынул магазин из коробки, нащупал запасные в кармане, открыл затвор и заглянул в ствол, потом вставил магазин и повернулся лицом к дороге. Может быть, еще полчаса, подумал он. Только не надо волноваться.

Он смотрел на склон, и смотрел на сосны, и старался не думать ни о чем.

Он смотрел на реку и вспоминал, как прохладно было в тени под мостом. Скорее бы они пришли, подумал он. Как бы у меня не начало мутиться в голове раньше, чем они придут.

Как ты думаешь, кому легче? Верующим или тем, кто принимает все так, как оно есть? Вера, конечно, служит утешением, но зато мы знаем, что бояться нечего. Плохо только, что все уходит. Плохо, если умирать приходится долго и если при этом очень больно, потому что это унижает тебя. Вот тут тебе особенно повезло. С тобой этого не случится.

Хорошо, что они ушли. Так гораздо лучше, без них. Я ведь говорю, что мне везет. Насколько хуже было бы, если б они все были здесь, рассыпаны по этому склону, на котором лежит серая лошадь. Или сбились бы в кучу вокруг меня, выжидая. Нет. Они ушли. Их нет здесь. Теперь если бы еще наступление оказалось удачным. Ты чего же хочешь? Всего. Я хочу всего, но я возьму что можно. Пусть даже это наступление окончится неудачей, что ж, другое будет удачным. Я не заметил, пролетали самолеты обратно или нет. Господи, вот счастье, что удалось заставить ее уйти.

Хорошо бы рассказать обо всем этом дедушке. Уж наверно ему никогда не приходилось переходить линию фронта, и отыскивать своих, и выполнять задание вроде того, какое сегодня выполнил я. Откуда ты знаешь? Может быть, он пятьдесят раз выполнял такие задания. Нет, сказал он. Будь точен. Такое никому не сделать пятьдесят раз. Даже и пять раз. Может быть, даже и один раз не так-то просто. Да нет, отчего же. Ты не единственный.

Скорей бы они пришли, сказал он. Пришли бы сейчас, а то нога начинает болеть. Должно быть, распухает.

Все шло так хорошо, пока не ударил этот снаряд, подумал он. Но это еще счастье, что он не ударил раньше, когда я был под мостом. Когда что-нибудь делается не так, рано или поздно должна случиться беда. Твоя песенка была спета, еще когда Гольц получил этот приказ. И ты это знал, и это же, должно быть, чувствовала Пилар. Со временем все это у нас будет налажено лучше. Походные рации — вот что нам нужно. Да, нам много чего нужно. Мне бы, например, иметь запасную ногу.

Он с усилием улыбнулся на это, потому что нога теперь очень болела в том месте, где был задет нерв. Ох, пусть идут, подумал он. Я не хочу делать то, что сделал мой отец. Я сделаю, если понадобится, но лучше бы не понадобилось. Я против этого. Не думай об этом. Не думай об этом. Скорее бы они шли, сволочи, подумал он. Скорей бы, скорей бы шли.

Нога теперь болела все сильнее. Боль появилась внезапно, после того как он перевернулся и бедро стало распухать. И он подумал: может быть, мне сейчас сделать это. Я не очень хорошо умею переносить боль. Послушай, если я это сделаю сейчас, ты не поймешь превратно, а? Ты с кем говоришь? Ни с кем, сказал он. С дедушкой, что ли? Нет. Ни с кем. Ох, к дьяволу, скорей бы уж они шли.

Послушай, а может быть, все-таки сделать это, потому что, если я потеряю сознание, я не смогу справиться и меня возьмут и будут задавать мне вопросы, всякие вопросы, и делать всякие вещи, и это будет очень нехорошо. Лучше не допустить до этого. Так, может быть, все-таки сделать это сейчас, и все будет кончено? А то, ох, слушай, да, слушай, пусть они идут скорей.

Плохо ты с этим справляешься, Джордан, сказал он. Плохо справляешься. А кто с этим хорошо справляется? Не знаю, да и знать не хочу. Но ты — плохо. Именно ты — совсем плохо. Совсем плохо, совсем. По-моему, пора. А по-твоему?

Нет, не пора. Потому что ты еще можешь кое-что сделать. Пока ты еще знаешь, что именно, ты это должен сделать. Пока ты еще помнишь об этом, ты должен ждать. Идите же! Пусть идут! Пусть идут!

Думай о тех, которые ушли, сказал он. Думай, как они пробираются лесом. Думай, как они переходят ручей. Думай, как они едут в зарослях вереска. Думай, как они поднимаются по склону. Думай, как сегодня вечером им уже будет хорошо. Думай, как они едут всю ночь. Думай, как они завтра приедут в Гредос. Думай о них. К черту, к дьяволу, думай о них. Дальше Гредоса я уже не могу о них думать, сказал он.

Думай про Монтану. Не могу. Думай про Мадрид. Не могу. Думай проглоток холодной воды. Хорошо. Вот так оно и будет. Как глоток холоднойводы. Лжешь. Оно будет никак. Просто ничего не будет. Ничего. Тогда сделай это. Сделай. Вот сделай. Теперь уже можно. Давай, давай. Нет, ты должен ждать. Ты знаешь сам. Вот и жди. Я больше не могу ждать, сказал он. Если я подожду еще минуту, я потеряю сознание. Я знаю, потому что к этому уже три раза шло, но я удерживался. Я удерживался, и оно проходило. Но теперь я не знаю. Наверно, там, в ноге, внутреннее кровоизлияние, ведь эта кость все вокруг разодрала. Особенно при повороте. От этого и опухоль, и слабость, и начинаешь терять сознание. Теперь уже можно это сделать. Я тебе серьезно говорю, уже можно.

Но если ты дождешься и задержишь их хотя бы ненадолго или если тебе удастся хотя бы убить офицера, это может многое решить. Одна вещь, сделанная вовремя…. Ладно, сказал он. И он лежал спокойно и старался удержать себя в себе, чувствуя, что начинает скользить из себя, как иногда чувствуешь, как снег начинает скользить по горному склону, и он сказал: теперь надо спокойно, только бы мне продержаться, пока они придут.

Счастье Роберта Джордана не изменило ему, потому что в эту самую минуту кавалерийский отряд выехал из леса и пересек дорогу. Он следил, как верховые поднимаются по склону. Он увидел, как головной отряда остановился возле серой лошади и крикнул что-то офицеру и как офицер подъехал к нему. Он видел, как оба склонились над серой лошадью. Узнали ее. Этой лошади и ее хозяина недосчитывались в отряде со вчерашнего утра.

Роберт Джордан видел их на половине склона, недалеко от себя, а внизу он видел дорогу, и мост, и длинную вереницу машин за мостом. Он теперь вполне владел собой и долгим, внимательным взглядом обвел все вокруг. Потом он посмотрел на небо. На небе были большие белые облака. Он потрогал ладонью сосновые иглы на земле и потрогал кору дерева, за которым лежал.

Потом он устроился как можно удобнее, облокотился на кучу сосновых игл, а ствол автомата прижал к сосне.

Поднимаясь рысью по следам ушедших, офицер должен был проехать ярдов на двадцать ниже того места, где лежал Роберт Джордан. На таком расстоянии тут не было ничего трудного. Офицер был лейтенант Беррендо. Он только что вернулся из Ла-Гранхи, когда пришло известие о нападении на нижний дорожный пост, и ему было предписано выступить со своим отрядом туда. Они мчались во весь опор, но мост оказался взорванным, и они повернули назад, чтобы пересечь ущелье выше по течению и проехать затем лесом. Лошади их были в мыле и даже рысью шли с трудом.

Лейтенант Беррендо поднимался по склону, приглядываясь к следам; его худое лицо было сосредоточенно и серьезно; автомат торчал поперек седла. Роберт Джордан лежал за деревом, сдерживая себя, очень бережно, очень осторожно, чтобы не дрогнула рука. Он ждал, когда офицер выедет на освещенное солнцем место, где первые сосны леса выступали на зеленый склон. Он чувствовал, как его сердце бьется об устланную сосновыми иглами землю.


Примечания

1 испанское ругательство (исп.)

2 Он очень добросовестный! (исп.)

3 Очень! Очень! (исп.)

4 испанское ругательство (исп.)



 






Реклама

 

При заимствовании материалов с сайта активная ссылка на источник обязательна.
© 2022 "Хемингуэй Эрнест Миллер"