Прощай, оружие! Глава одиннадцатая.
Уже смеркалось, когда вошел священник. Приносили суп, потом убрали тарелки, и я лежал, глядя на ряды коек и на верхушку дерева за окном, слегка качающуюся от легкого вечернего ветра. Ветер проникал в окно, и с приближением ночи стало прохладнее. Мухи облепили теперь потолок и висевшие на шнурах электрические лампочки. Свет зажигали, только если ночью приносили раненого или когда что-нибудь делали в палате. Оттого что после сумерек сразу наступала темнота и уже до утра было темно, мне казалось, что я опять стал маленьким. Похоже было, как будто сейчас же после ужина тебя укладывают спать. Вестовой прошел между койками и остановился. С ним был еще кто-то. Это был священник. Он стоял передо мной, смуглый, невысокий и смущенный.
– Как вы себя чувствуете? – спросил он. На полу у постели он положил какие-то свертки.
– Хорошо, отец мой.
Он сел на стул, принесенный для Ринальди, и смущенно поглядел в окно. Я заметил, что у него очень усталый вид.
– Я только на минутку, – сказал он. – Уже поздно.
– Еще не поздно. Как там у нас?
Он улыбнулся.
– Потешаются надо мной по-прежнему. – Голос у него тоже звучал устало. – Все, слава богу, здоровы. Я так рад, что у вас все обошлось, – сказал он. – Вам не очень больно?
Он казался очень усталым, а я не привык видеть его усталым.
– Теперь уже нет.
– Мне очень скучно без вас за столом.
– Я и сам хотел бы вернуться поскорее. Мне всегда приятно было беседовать с вами.
– Я вам тут кое-что принес, – сказал он. Он поднял с пола свертки. – Вот сетка от москитов. Вот бутылка вермута. Вы любите вермут? Вот английские газеты.
– Пожалуйста, разверните их.
Он обрадовался и стал вскрывать бандероли. Я взял в руки сетку от москитов. Вермут он приподнял, чтобы показать мне, а потом поставил опять на стол у постели. Я взял одну газету из пачки. Мне удалось прочитать заголовок, повернув газету так, чтобы на нее падал слабый свет из окна. Это была «Ньюс оф уорлд».
– Остальное – иллюстрированные листки, – сказал он.
– С большим удовольствием прочитаю их. Откуда они у вас?
– Я посылал за ними в Местре. Я достану еще.
– Вы очень добры, что навестили меня, отец мой. Выпьете стакан вермута?
– Спасибо, не стоит. Это вам.
– Нет, выпейте стаканчик.
– Ну, хорошо. В следующий раз я вам принесу еще.
Вестовой принес стаканы и откупорил бутылку. Пробка раскрошилась, и пришлось протолкнуть кусочек в бутылку. Я видел, что священника это огорчило, но он сказал:
– Ну, ничего. Не важно.
– За ваше здоровье, отец мой.
– За ваше здоровье.
Потом он держал стакан в руке, и мы глядели друг на друга. Время от времени мы пытались завести дружеский разговор, но это сегодня как-то не удавалось.
– Что с вами, отец мой? У вас очень усталый вид.
– Я устал, но я не имею на это права.
– Это от жары.
– Нет. Ведь еще только весна. На душе у меня тяжело.
– Вам опротивела война?
– Нет. Но я ненавижу войну.
– Я тоже не нахожу в ней удовольствия, – сказал я.
Он покачал головой и посмотрел в окно.
– Вам она не мешает. Вам она не видна. Простите. Я знаю, вы ранены.
– Это случайность.
– И все-таки, даже раненный, вы не видите ее. Я убежден в этом. Я сам не вижу ее, но я ее чувствую немного.
– Когда меня ранило, мы как раз говорили о войне. Пассини говорил.
Священник поставил стакан. Он думал о чем-то другом.
– Я их понимаю, потому что я сам такой, как они, – сказал он.
– Но вы совсем другой.
– А на самом деле я такой же, как они.
– Офицеры ничего не видят.
– Не все. Есть очень чуткие, им еще хуже, чем нам.
– Таких немного.
– Здесь дело не в образовании и не в деньгах. Здесь что-то другое. Такие люди, как Пассини, даже имея образование и деньги, не захотели бы быть офицерами. Я бы не хотел быть офицером.
– По чину вы все равно что офицер. И я офицер.
– Нет, это не все равно. А вы даже не итальянец. Вы иностранный подданный. Но вы ближе к офицерам, чем к рядовым.
– В чем же разница?
– Мне трудно объяснить. Есть люди, которые хотят воевать. В нашей стране много таких. Есть другие люди, которые не хотят воевать.
– Но первые заставляют их.
– Да.
– А я помогаю этому.
– Вы иностранец. Вы патриот.
– А те, что не хотят воевать? Могут они помешать войне?
– Не знаю.
Он снова посмотрел в окно. Я следил за выражением его лица.
– Разве они когда-нибудь могли помешать?
– Они не организованы и поэтому не могут помешать ничему, а когда они организуются, их вожди предают их.
– Значит, это безнадежно?
– Нет ничего безнадежного. Но бывает, что я не могу надеяться. Я всегда стараюсь надеяться, но бывает, что не могу.
– Но война кончится же когда-нибудь?
– Надеюсь.
– Что вы тогда будете делать?
– Если можно будет, вернусь в Абруццы.
Его смуглое лицо вдруг осветилось радостью.
– Вы любите Абруццы?
– Да, очень люблю.
– Вот и поезжайте туда.
– Это было бы большое счастье. Жить там и любить бога и служить ему.
– И пользоваться уважением, – сказал я.
– Да, и пользоваться уважением. А что?
– Ничего. У вас для этого есть все основания.
– Не в том дело. Там, на моей родине, считается естественным, что человек может любить бога. Это не гнусная комедия.
– Понимаю.
Он посмотрел на меня и улыбнулся.
– Вы понимаете, но вы не любите бога.
– Нет.
– Совсем не любите? – спросил он.
– Иногда по ночам я боюсь его.
– Лучше бы вы любили его.
– Я мало кого люблю.
– Нет, – сказал он. – Неправда. Те ночи, о которых вы мне рассказывали. Это не любовь. Это только похоть и страсть. Когда любишь, хочется что-то делать во имя любви. Хочется жертвовать собой. Хочется служить.
– Я никого не люблю.
– Вы полюбите. Я знаю, что полюбите. И тогда вы будете счастливы.
– Я и так счастлив. Всегда счастлив.
– Это совсем другое. Вы не можете понять, что это, пока не испытаете.
– Хорошо, – сказал я, – если когда-нибудь я пойму, я скажу вам.
– Я слишком долго сижу с вами и слишком много болтаю. – Он искренне забеспокоился.
– Нет. Не уходите. А любовь к женщине? Если б я в самом деле полюбил женщину, тоже было бы так?
– Этого я не знаю. Я не любил ни одной женщины.
– А свою мать?
– Да, мать я, вероятно, любил.
– Вы всегда любили бога?
– С самого детства.
– Так, – сказал я. Я не знал, что сказать. – Вы совсем еще молоды.
– Я молод, – сказал он. – Но вы зовете меня отцом.
– Это из вежливости.
Он улыбнулся.
– Правда, мне пора идти, – сказал он. – Вам от меня ничего не нужно? – спросил он с надеждой.
– Нет. Только разговаривать с вами.
– Я передам от вас привет всем нашим.
– Спасибо за подарки.
– Не стоит.
– Приходите еще навестить меня.
– Приду. До свидания. – Он потрепал меня по руке.
– Прощайте, – сказал я на диалекте.
– Ciao, – повторил он.
В комнате было темно, и вестовой, который все время сидел в ногах постели, встал и пошел его проводить. Священник мне очень нравился, и я желал ему когда-нибудь возвратиться в Абруццы. В офицерской столовой ему отравляли жизнь, и он очень мило сносил это, но я думал о том, какой он у себя на родине. В Капракотта, рассказывал он, в речке под самым городом водится форель. Запрещено играть на флейте по ночам. Молодые люди поют серенады, и только играть на флейте запрещено. Я спросил – почему. Потому что девушкам вредно слушать флейту по ночам. Крестьяне зовут вас «дон» и снимают при встрече шляпу. Его отец каждый день охотится и заходит поесть в крестьянские хижины. Там это за честь считают. Иностранцу, чтобы получить разрешение на охоту, надо представить свидетельство, что он никогда не подвергался аресту. На Гран-Сассо-д’Италиа водятся медведи, но это очень далеко. Аквила – красивый город. Летом по вечерам прохладно, а весна в Абруццах самая прекрасная во всей Италии. Но лучше всего осень, когда можно охотиться в каштановых рощах. Дичь очень хороша, потому что питается виноградом. И завтрака с собой никогда не нужно брать, крестьяне считают за честь, если поешь у них в доме вместе с ними. Немного погодя я заснул.
| Предыдущая страница | Оглавление "Прощай оружие" | Следующая страница |
При заимствовании материалов с сайта активная ссылка на источник обязательна.
© 2022 "Хемингуэй Эрнест Миллер"