Эрнест Хемингуэй
Эрнест Хемингуэй
 
Мой мохито в Бодегите, мой дайкири во Флоредите

Райский сад. Глава двадцать четвертая

Утром он снова был на дальнем склоне горы. Слон больше не уходил от погони, а бесцельно бродил по окрестностям, останавливаясь время от времени, чтобы попастись, и Дэвид знал, что скоро они его настигнут. Он пытался вспомнить, что он тогда чувствовал. Он еще не полюбил слона. Об этом он должен помнить. Он испытывал только жалость, потому что устал сам и понял, каково приходится старикам. Он был очень молод, но уже смог понять, что значит глубокая старость. Он тосковал без Кибо и, думая о том, как Джума убил друга его – слона, невзлюбил Джуму, а слон стал ему братом. Он понял, как много значила для него та лунная ночь, когда они с Кибо шли за слоном и, настигнув его у лесной прогалины, увидели огромные бивни. Но тогда он еще не догадывался, что больше ничего хорошего его не ждет. Теперь же он понимал, что они убьют слона и он не сможет помешать.

Он предал слона, когда вернулся в деревню и рассказал о нем. «Они убили бы и меня, и Кибо, будь у нас слоновая кость», – подумал он и тут же понял, что это не так. Может быть, слон хочет найти место, где он родился, и они убьют его там. Это все, что им надо для полной удачи.

Еще они хотели бы убить слона там же, где убили его друга. Это было бы забавно. Они были бы очень довольны. Проклятые убийцы друзей.

Они подошли к краю густого леса, и теперь слон был совсем близко. Дэвид почувствовал его запах и слышал треск ветвей. Отец положил руку на плечо Дэвида, чтобы он отошел и подождал в стороне, а потом достал из лежавшего в кармане кисета щепотку пепла и подбросил его в воздух. Падавший пепел слегка отнесло ветром в их сторону, и отец кивнул Джуме и, пригнувшись, пошел за ним в заросли. Дэвид смотрел, как исчезали в зарослях их спины. Они шли совершенно бесшумно.

Дэвид стоял, не шелохнувшись, и слушал, как пасется слон. Он чувствовал его запах, такой же сильный, как в ту лунную ночь, когда он подобрался близко к слону и увидел великолепные бивни. Потом стало тихо, и запах слона больше не доносился до Дэвида. Потом раздался пронзительный вопль, грохот и выстрел из ружья 303-го калибра, и сразу за ним два раскатистых выстрела из отцовской двустволки 450-го калибра, потом снова постепенно стихающий шум и треск сломанных веток. Дэвид кинулся в заросли и увидел Джуму, ошеломленного, с окровавленным лицом, и отца, белого от ярости.

– Он напал на Джуму и сбил его с ног, – сказал отец. – Джума выстрелил ему в голову.

– А ты куда стрелял?

– Куда мог, черт побери, туда и стрелял, – сказал отец. – Ищи эти проклятые следы крови.

Крови было много. Одна яркая струя забрызгала стволы, листья деревьев и кустарник примерно на уровне головы Дэвида, другая, потемнее, с остатками содержимого желудка, брызнула гораздо ниже.

– Ранение в легкие и живот, – сказал отец. – Я надеюсь, черт побери, мы найдем его мертвым или парализованным, – добавил он.

Они нашли его в беспомощном оцепенении, скованного болью и отчаянием. Слон напролом пронесся по служившим ему пастбищем зарослям, пересек участок редкого леса, и Дэвиду с отцом пришлось бежать по залитой кровью тропе. Потом слон снова углубился в густой лес, и внезапно Дэвид увидел его перед собой. Серый и огромный, он стоял, прислонившись к стволу дерева. Поначалу Дэвид видел его только сзади, потом отец выступил вперед, Дэвид пошел за ним, они обошли неподвижного, как корабль, слона, и Дэвид заметил, как струится и стекает по его бокам кровь. Отец поднял ружье и выстрелил, а слон повернул голову, и бивни тяжело и медленно проплыли в воздухе. Когда отец выстрелил второй раз, слон качнулся, точно срубленное дерево, и с шумом рухнул в их сторону. Но он не был мертв. Он был парализован и лежал с перебитой лопаткой. Он был неподвижен, но глаза его не потухли, они смотрели на Дэвида. У слона были очень длинные ресницы, и за всю свою жизнь Дэвид не видел ничего более живого, чем эти глаза.

– Прикончи его выстрелом в ухо, – сказал отец. Ну, давай.

– Стреляй сам, – сказал Дэвид.

Хромая, подошел окровавленный Джума, кожа со лба закрыла его левый глаз, у переносицы была видна кость, ухо надорвано. Он молча взял у Дэвида винтовку, яростно дергая затвор. При первом выстреле глаза снова широко открылись, потом стали стекленеть, и из уха хлынула и потекла по серой морщинистой шкуре кровь. Кровь была не такого цвета, как раньше, и Дэвид подумал, что должен точно все запомнить, и запомнил, только ему это больше не пригодилось. Все величие и красота покинули слона, и он превратился в огромную сморщенную груду.

– Ну что ж, с ним покончено, Дэви, благодаря тебе, сказал отец. – Теперь разведем костер, и я немного подремонтирую Джуму. Подойди ко мне, горе Шалтай-Болтай. Эти бивни тебе запомнятся.

Джума подошел, усмехаясь, в руке он держал голый хвост слона. Они отпустили по этому поводу грязную шутку, и отец быстро заговорил на суахили. Он спрашивал, далеко ли вода, сколько потребуется времени, чтобы позвать носильщиков, которые вынесут отсюда бивни, как чувствует себя Джума и что у него, балбеса, сломано.

Послушав, что ответил Джума, отец сказал:

– Мы с тобой вернемся туда, где бросили рюкзаки, когда вошли за слоном в заросли. Джума пока соберет хворост и разведет костер. Медицинские инструменты в моем рюкзаке. Надо вернуться до наступления темноты. Заражение ему не грозит. Это не то что рана от когтей. Пошли.

Отец знал, как переживал Дэвид из-за слона, и постарался в тот вечер и последующие несколько дней если не разубедить сына, то хотя бы помочь ему стать тем же мальчиком, каким он был раньше, до того, пока не возненавидел охоту на слонов. В рассказе Дэвид ничего не писал об этом, он лишь описал все события и свое отвращение и передал ощущение бойни, и то, как отрубали бивни, и как наспех оперировали Джуму, стараясь, за неимением наркотиков, смягчить и сдержать боль то добродушными насмешками, то бранью.

Дэвид лишь вскользь коснулся в рассказе ответственности за убийство слона, подчеркнутой доверительности Джумы и отца, которую он не принял. Он попытался точно передать, как лежал под деревом скованный предсмертной агонией, захлебывающийся кровью гигант, той самой кровью, которую слон так часто видел на своем теле, но раньше кровотечение всегда останавливалось. Теперь же он захлебывался кровью, а огромное сердце все продолжало и продолжало качать ее, пока он следил за подошедшим прикончить его человеком. Дэвид гордился слоном, который все же почуял Джуму и внезапно напал на него. Не выстрели отец, слон убил бы Джуму, швырнув его хоботом на деревья. Слон атаковал, хотя смерть уже впилась в него. Поначалу рана показалась незначительной, пока кровь не заполнила легкие и стало невозможно дышать. В тот вечер, сидя у костра, Дэвид смотрел на Джуму, на шрамы на его лице, видел, как осторожно, чтобы не болели сломанные ребра, он дышит, и думал о том, что слон, возможно, узнал его и потому попытался убить. Хорошо, если это было так. Теперь слон стал его героем, каким долгое время был отец. «Трудно поверить, – думал Дэвид, – что, несмотря на старость и усталость, слон оказался способен на такое. Он бы точно убил Джуму. Но когда он смотрел на меня, в его взгляде не было ненависти. Там была только грусть, такая же, какую чувствовал я сам. И еще: в день гибели он навестил своего старого друга».

«Это история, рассказанная мальчиком», – подумал Дэвид, когда закончил писать. Он перечитал рассказ и заметил все огрехи, которые надо было исправить, чтобы читатель почувствовал, как все было на самом деле, и пометил эти места на полях.

Он помнил, как слон утратил свою величавость, когда потух его взгляд, и как вздулась, несмотря на вечернюю прохладу, туша, когда они с отцом вернулись к нему с рюкзаками. Это был уже не слон, а лишь серая, морщинистая, разбухшая туша с огромными, в коричневых крапинках, желтыми бивнями, из-за которых его убили. На бивнях запеклась кровь, и Дэвид сковырнул ногтем большого пальца несколько засохших, похожих на застывшие кусочки сургуча капель и положил их в карман рубашки. Это все, что осталось у него на память о слоне, если не считать проснувшегося понимания одиночества.

Вечером у костра, после того как разделали тушу, отец попытался заговорить с ним.

– Он был убийцей, Дэвид, – сказал он. – Джума говорит, никто не знает, сколько людей он погубил.

– Но ведь они все пытались убить его, так?

– Еще бы! – сказал отец. – Такие бивни.

– Тогда как можно назвать его убийцей?

– Ну, как хочешь, – сказал отец. – Жаль, что ты так переживаешь из-за него.

– Жаль, что он не убил Джуму, – сказал Дэвид.

– Ну, это уж слишком, – сказал отец. – Джума – твой друг.

– Уже нет.

– Хотя бы ему не говори.

– Он знает, – сказал Дэвид.

– По-моему, ты несправедлив к нему, – сказал отец, и больше они об этом не говорили.

Позже, когда они благополучно добрались с бивнями до деревни и поставили их, соединив верхние концы, у стены слепленной из веток и глины хижины, и бивни были настолько высокие и толстые, что, даже потрогав их, никто не верил, что такие бывают, и никто, в том числе и его отец, не мог дотянуться до верхней точки в изгибе бивней, когда Джума, и отец, и он сам, и принесшие бивни, подвыпившие и продолжавшие праздновать мужчины стали героями, а Кибо – собакой героя, отец сказал:

– Хочешь помириться, Дэви?

– Ладно, – согласился он, потому что уже решил, что больше он отцу никогда ничего не расскажет.

– Я очень рад, – сказал отец. – Так намного проще и лучше.

Потом их посадили в тени большой смоковницы на предназначенные для старейшин стулья, а бивни по-прежнему стояли у стены хижины, и они пили местное пиво из тыквенных плошек, которое подавали молоденькая девушка и ее младший брат, превратившиеся из надоедливых приставал в слуг героев, и сидели они здесь же, на земле, рядом с отважной собакой героя, а сам герой держал в руках старого петушка, только что повышенного в звании до любимого бойцового петуха героев. Пока они сидели и пили пиво, кто-то ударил в большой барабан и начался нгома1.

Он вышел из комнаты, чувствуя себя счастливым, голодным и гордым. Марита ждала его на террасе, греясь под ярким солнцем раннего осеннего утра, о наступлении которого он и не подозревал. Утро было прекрасное, тихое и прохладное. Море внизу было зеркально-гладким, и по ту сторону залива белым изгибом вытянулся город Канны, за которым темнели горы.

– Я очень люблю тебя, – сказал он смуглой девушке, когда она поднялась ему навстречу. Он обнял ее и поцеловал, и она спросила:

– Ты закончил рассказ?

– Конечно, – сказал он. – Почему бы нет?

– Я люблю тебя и страшно горжусь тобой, – сказала она. Обнявшись, они прошли по террасе, глядя на море.

– Как ты? – спросил он.

– Мне очень хорошо, и я счастлива, – сказала Марита. – Ты действительно любишь меня или это просто утро такое хорошее?

– Должно быть, утро, – сказал Дэвид и поцеловал ее еще раз.

– Можно прочесть рассказ?

– Не стоит портить такой день.

– Разреши я прочту, чтобы чувствовать то же, что и ты, а не просто радоваться за тебя, точно я – твоя собачонка.

Он дал ей ключи, и она принесла тетради и прочла рассказ в баре. Дэвид, сидя рядом, перечитывал его вместе с ней. Он понимал, что это плохо и глупо. Раньше он никогда не поступал так, это было против его правил. Но он забыл об этом, как только обнял Мариту и увидел строчки на разлинованной бумаге. Он не мог удержаться, чтобы не прочесть рассказ вместе с ней и не поделиться тем, чем, как ему прежде казалось, нельзя и не следует делиться.

Закончив читать, Марита обняла Дэвида и так крепко поцеловала его, что он почувствовал кровь на губе. Он посмотрел на нее, рассеянно слизнул кровь и улыбнулся.

– Прости, Дэвид, – сказала она. – Пожалуйста, прости. Я так счастлива и так горжусь тобой.

– Тебе понравилось? – спросил Дэвид. – Ты почувствовала аромат шамба, и как пахнет чистотой в хижине, как стерты до блеска стулья старейшин? Знаешь, в хижине очень чисто, земляной пол постоянно подметают.

– Конечно. Ты писал об этом в другом рассказе. Я даже вижу, как держал голову Кибо, твой героический пес. Ты мне тоже понравился. Скажи, у тебя в кармане остались следы крови?

– Да, комочки размякли от пота.

– Пойдем в город и отметим этот день, – сказала Марита. – Сегодня нам все позволено.

Дэвид зашел в бар, налил виски с содовой и взял стакан к себе в комнату, где отпил половину виски и принял холодный душ. Потом он надел брюки, рубашку и alpargatas2, чтобы ехать в город. Рассказ ему нравился, но еще больше нравилась Марита. И хотя теперь его восприятие снова обострилось, ни рассказ, ни Марита не казались от этого хуже, ясность мысли вернулась без обычной печали.

Кэтрин делает что хочет, и хорошо. Он давно не ощущал себя счастливым и беззаботным. В такой день хорошо летать… Жаль, здесь нет аэродрома, он бы взял напрокат самолет и поднял Мариту в небо и показал ей, как можно радоваться такому дню. Ей бы понравилось. Но аэродрома здесь нет, нечего и мечтать об этом. А было бы здорово. Еще хорошо бы прокатиться на лыжах. Впрочем, это можно осуществить через пару месяцев, если захочется. Как хорошо, что рассказ закончен сегодня и что рядом она, Марита, и нет проклятой ревности к работе, и она понимает, что ты хочешь сказать и что тебе удалось. Она действительно понимает, а не притворяется. «Я люблю ее и призываю в свидетели тебя, виски, и тебя „Перье“, старина, – думал он, – ведь я оставался верен тебе, слышишь? Хорошо, когда на душе легко. Дурацкое ощущение, но вполне соответствует настроению дня».

– Пошли, девочка, – сказал он Марите, остановившись у дверей в ее комнату. – Что тебя задерживает, кроме твоих прелестных ножек?

– Я готова, Дэвид, – сказала она.

На ней были облегающий свитер и брюки, и лицо ее светилось радостью. Она причесала свои темные волосы и посмотрела на Дэвида.

– Как хорошо, когда ты такой веселый.

– Прекрасный день, – сказал он. – И мы с тобой счастливчики.

– Ты так думаешь? – спросила она по дороге к машине. – Ты правда думаешь, что мы будем счастливы?

– Да, – ответил он. – Все изменилось сегодня утром, а может быть, еще ночью.


Примечания

1 Танец, праздник (суахили)

2 Альпаргаты, сандалии из пеньки (франц.)



 






Реклама

 

При заимствовании материалов с сайта активная ссылка на источник обязательна.
© 2022 "Хемингуэй Эрнест Миллер"