Эрнест Хемингуэй
Эрнест Хемингуэй
 
Мой мохито в Бодегите, мой дайкири во Флоредите

Эрнест Хемингуэй. Смерть после полудня. Глава шестнадцатая

Читаешь про быков былой эпохи и видишь, что они выносили по тридцать, сорок, пятьдесят и даже семьдесят уколов пикадорским копьем, в то время как у нас животное считается поразительным, если выдержит семь ударов; такое впечатление, что раньше дела шли совсем по-другому, а тогдашние пикадоры против нынешних все равно что футболисты-старшеклассники против команды первоклашек. Да, времена сильно изменились, сейчас за университетские команды выступают не великие атлеты, а всего лишь дети, и если посидеть со стариками за столиком кафе, станет ясно, что славные тореро тоже повывелись; теперь они все сопляки без чести, навыков или достоинств, ни дать ни взять пацанье, что нынче мяч гоняют, эх, до чего игру попортили, сейчас и близко не встретишь зрелых, видавших виды спортсменов в футболках с брезентовыми налокотниками, пропахших уксусом от взопревших плечевых накладок, и кожаных шлемах и штанах из чертовой кожи, по уши забрызганных грязью, оставлявших после себя дорожку следов от шипованных кожаных подошв — в закатном свете, давным-давно.

В те дни повсюду были гиганты, а быки действительно выдерживали такую массу уколов, как это доказывают рассказы современников, вот только пики были другими. В старое-престарое время жалом служил небольшой стальной треугольник, да еще замотанный, чуть ли не в чехле, чтобы лишь крошечный кончик погружался в мясо. Сидя в седле, пикадор принимал быка лоб в лоб, колол его и бросал коня влево, уходя с линии атаки, а бык несся дальше. Даже современные животные способны выдержать очень солидное число подобных уколов, потому что сталь не наносила серьезных повреждений, и весь укол был скорее «приветом» от пикадора, нежели сознательно причиняемой глубокой раной.

Теперь, после множества модификаций, пика выглядит как на этой иллюстрации1. Между скотоводами и пикадорами существует вечное разногласие по поводу ее формы, коль скоро именно она определяет смертоносность этого оружия и количество уколов, которые может выдержать бык, чтобы не стать ущербным, как физически, так и с точки зрения храбрости.

Современная пика чрезвычайно опасна даже при правильно наносимом уколе, что объясняется в первую очередь тем, что пикадор делает его (называется лансар ла вара, «метнуть пику») не раньше, чем бык достигнет лошади. Бык подхватывает коня на холку, а человек тем временем налегает своим весом на древко, погружая сталь в шейную мышцу или загривок. Если бы все пикадоры были столь же искусны, как лишь немногие мастера из их числа, не было бы необходимости ждать столкновения быка с лошадью. Однако большинство из пикадоров — потому что их профессия плохо оплачивается, хотя и ведет к сотрясению мозга, — не умеют даже правильно всаживать пику. Они полагаются на удачу и на тот простой факт, что бык, отшвыривая коня вместе со всадником, сам себе утомляет шею, то есть, получается, будет выполнять работу, которую умелый пикадор способен сделать, не потеряв ни своего скакуна, ни собственное место в седле. Защитные тюфячки для лошадей сделали труд пикадора значительно более трудным и опасным. Без таких попонок бык может насадить коня на рог и затем вскинуть в воздух, хотя порой, видимо, удовлетворившись причиненными повреждениями, бык отходит под уколами; но вот если попонка на месте, рог не способен проткнуть брюхо, так что дело кончается тем, что бык сбивает лошадь с ног вместе с ее всадником в одну большую кучу-малу. С появлением защитного тюфячка коррида обзавелась еще одним недостатком. Коль скоро кони перестали погибать на арене, маклеры получили возможность предлагать одну и ту же лошадь по многу раз. Неудивительно, что эти животные теперь до того боятся быков, тут же впадая в панику, едва уловят бычий запах, что ими практически невозможно управлять. Новые государственные требования разрешают пикадорам отказываться от подобных лошадей, причем предусмотрены даже специальные тавро, чтобы не дать барышникам ловчить, но ведь пикадоры так мало получают, что и эти требования, пожалуй, окажутся слабее, чем пропина, или «чаевые» от маклера, которые образуют собой неотъемлемую часть заработка пикадора за его согласие усесться в седле животного, от которого он может — и обязан — отказаться, как оно и предусмотрено властями.

Пронина вообще, наверное, есть источник всяческих зол в корриде. Государство предписывает стандарты рослости, выносливости и физической формы лошадей в корриде, так что были бы все они кондиционными, а пикадоры обученными, кони бы гибли чисто случайно и против воли наездника, как это имеет место, например, в стипль-чезе. Однако следовать или нет этим правилам остается делом пикадора, раз уж они предусмотрены для его собственной защиты, ну а пикадор при всей опасности своей работы так мало получает, что за небольшую доплату от маклера готов принять коней, которые делают его труд еще опаснее и тяжелее. Лошадиному маклеру вменено в обязанность поставлять по тридцать шесть голов для каждой корриды. В обмен он получает фиксированную сумму вне зависимости от того, что с этими животными станется. В его же интересах подгонять лошадок подешевле да использовать их как можно дольше.

Это выглядит примерно так: за день до корриды или как минимум утром того же дня пикадоры прибывают на скотный двор арены, чтобы выбрать и проверить своих лошадей для предстоящего боя. В каменную стену двора вмурована железяка, отмечающая минимально допустимую высоту в холке. Облюбованную пикадором лошадь седлают, он садится на нее и проверяет, как конь отзывается на поводья и шенкеля, как осаживается, поворачивает, после чего гонит его к стенке и на полном ходу упирается древком пики в камень: так становится ясно, насколько устойчив этот скакун. Проделав все это, он спешивается и цедит барышнику:

— Чтоб я вверил свою жизнь этой дохлятине?! Ты мне хоть тыщу долларов посули, ни за что обратно не сяду.

— Да ладно, — отвечает барышник. — Вторую такую лошадку днем с огнем не сыщешь.

— Вот именно. Кляча редкостная, — говорит пикадор.

— А в чем дело-то? Хорошенький такой стригунок.

— На мундштук не реагирует; это раз, — заявляет пикадор. — Осаживаться не умеет, это два. И вообще недомерок.

— Да он рослый! Сам взгляни, ну! Самое оно!

— Самое оно, говоришь? Для чего?

— Чтобы, значит, кататься.

— Только не мне, — говорит пикадор, показывая барышнику спину.

— Лучше все равно не найдешь.

— У тебя-то? Охотно верю.

— Нет, серьезно, чего не понравилось?

— Сап у него.

— Да разве ж это сап? Так немножко, перхоть.

— Ты его дустом посыпь, — советует пикадор. — Чтоб сразу отмучался.

— Давай начистоту. Скажи, что не так?

— Жена и ребятишек трое. На него я за тыщу долларов не сяду!

— Побойся Бога. Ишь, заломил, — говорит барышник. Сейчас беседа ведется негромко. Он протягивает пятнадцать песет пикадору.

— Ладно, так и быть, — кивает тот. — Ставь галочку на своего пони.

И вот под вечер ты уже видишь пикадора на маленькой лошадке, и если та вдруг пострадает, ее не забивают на месте; напротив, служитель в красной ливрее отгоняет ее к скотному двору, где ее подлатают, чтобы барышник мог вновь послать бедолагу на арену, откуда становится ясно, что служитель тоже получил (или хотя бы ему посулили) пропину за каждого коня, которого он сумеет вывести с арены живым, вместо того чтобы прикончить его на месте из жалости.

Я знаю кое-кого из пикадоров-мастеров, честных, достойных и смелых людей в грязном бизнесе, но вот по поводу знакомых лошадиных маклеров скажу так: глаза б мои их не видели, хотя среди них попадаются неплохие парни. А заодно хотелось бы отделаться от служителей арены. По моим наблюдениям, из всех, кто занят в корриде, только они звереют на своей работе, пусть даже реальная опасность им не грозит. Ох и насмотрелся я на ихнего брата; в особенности запомнилась одна парочка, папаша с сынком, вот уж кого бы я с удовольствием пристрелил! Если у нас когда-либо настанет времечко, чтобы в течение пары-тройки дней разрешали отстреливать кого хочешь, думаю, я первым делом вогнал бы магазин побольше и, прежде чем заняться кое-кем из легавых, итальянских политиков, наших государственных мужей, массачусетских судей, ну и парочки приятелей моей молодости, я бы начал с этих двух служителей арены. Уточнять, кто они такие, мне не хочется, ведь если я и вправду когда-нибудь выбью им мозги, эти строки станут уликой, мол, заранее обдуманное убийство. Даже на фоне всей той жестокости, что я видел, эти двое выделяются. Чаще всего бессмысленные и безнаказанные зверства творятся при полицейском произволе; это верно для всех стран, где я бывал, особенно у меня на родине. По-хорошему, моносабио из Памплоны и Сан-Себастьяна надо бы устроиться в отряд карателей, однако они и на арене выдают все лучшее, на что только способны. На поясе у них висят пунтильи, т.е. кинжалы с увесистыми рукоятями, которыми они могли бы подарить легкую смерть любой тяжело раненной лошади, но я так ни разу и не видел, чтобы их пустили в ход, если животное еще способно вскарабкаться на ноги и добраться до скотного двора. Тут не только вопрос денег, которые эти типы могут заработать, пропуская лошадей еще живыми через таксидермиста; нет, я сам видел, что, пока их не принуждала негодующая публика, папаша и сынок просто отказывались убивать безнадежно раненное животное лишь оттого, что им было приятно ощущать эту власть, способность как можно дольше оттягивать акт милосердия. Большинство служителей-моносабио — убогие создания, выполняющие грязную, тяжелую работу за мизерные деньги; они достойны если не сочувствия, так хотя бы жалости. Оставляя в живых тех лошадей, которых следовало бы забить, моносабио делают это со страхом, перевешивающим любое удовольствие, так что денежки свой кровавые зарабатывают с таким же успехом, что и, скажем, собиратель сигарных окурков на улице. Но вот эта парочка, о которой я говорю, вполне себе упитанная и наглая. Мне однажды удалось-таки угодить тяжеленькой, полуторапесетовой кожаной подушечкой в башку того, кто помоложе. Было это в разгар зрительского возмущения на одной из арен на испанском севере. Мало того, я никогда не хожу на корриду без бутылки манзаниллы, которой все же надеюсь когда-нибудь заехать — ладно, пусть даже пустой — в кого-то из них, когда народ разойдется так, что на одиночный удар бутылкой по голове власти просто закроют глаза. Когда человек, пообщавшись с администрацией, уже не очень верит в закон как противоядие от всех злоупотреблений, бутылка становится эффективным средством прямого воздействия. Если не получается запулить в кого-то, можешь из нее хотя бы отхлебывать.

Нынче в корриде хорошей игрой уже не считается та, где пикадор умелыми разворотами полностью уберегает свою лошадь. По идее, именно так и должно быть, но это порядочная редкость. Все, чего можно сейчас ожидать от пикадора — это грамотный укол непосредственно в моррильо, то есть загривок, мощный мышечный пласт, покрывающий шею быка от затылка до лопаток, и что пикадор будет просто отталкивать быка, не станет проворачивать наконечник в ране, не будет ее углублять, чтобы животное начало истекать кровью и слабеть, тем самым уменьшая опасность для матадора.

Плохая игра с копьем та, где жало промахивается мимо моррильо, где возникает крупная рана или где пикадор позволяет быку добраться до лошади, а уж когда рог угодит в скакуна, наездник начинает проворачивать древко, делая вид, что он спасает свою лошадь, хотя на деле лишь вредит быку бессмысленно и беспричинно.

Используй пикадор личную лошадь, да получай он хорошую зарплату, всеми силами оберегал бы своего коня, и вот тогда пикадорский терсьо стал бы одним из самых зрелищных действий. Что до меня, то если надо, чтобы погибали лошади, пусть это будут клячи. С учетом того, как работают нынешние пикадоры, какой-нибудь одер с разношенными копытами размером с тарелку будет куда выгоднее смотреться на арене, чем чистокровный скакун в отличной физической форме. Лошадь в корриде должна быть либо дряхлой, либо изнуренной. Перемещаясь верхом от арены до гостиницы, пикадор не только обеспечивает себя транспортом, но и утомляет своего коня. В провинциях этим занимаются служители, с утра катаясь в седле. Роль лошади свелась к тому, чтобы дать быку дополнительную мишень для атаки, то есть служить цели утомления шейных мышц, а еще чтобы поддерживать человека, который во время атаки специально вонзает пику для еще большего утомления тех же мышц. Его задача — изнурить быка, а не ослабить ранами. Раны от укола лишь побочный эффект.

С учетом сказанного лучше всего выпускать на арену лошадей, которые уже мало на что годятся, но покамест в состоянии стоять на ногах и слушаться седока. Мне доводилось видеть — и не только в корриде, — как погибают чистокровки в расцвете сил; это всегда горько и больно наблюдать. Коррида означает для коня смерть, так что чем он хуже, тем лучше.

Я уже говорил, что если б пикадоры работали на личных лошадях, все зрелище от этого только бы выиграло. Но я скорее соглашусь увидеть преднамеренное убийство дюжины старых кляч, нежели случайную смерть одного единственного благородного скакуна.

Что-что? Куда девалась Пожилая дама, спрашиваете вы? Так ее больше нет. Мы вышвырнули ее из нашей книжки. Давно пора? Гм. Может, вы и правы. А как вам лошади, кстати? Людям, знаете ли, нравится эта тема, когда заходит речь о бое быков. Что, уже достаточно? Ах, более чем... Вот так сплошь и рядом. Все бы хорошо, да только, мол, лошадки страдают... А не поднять ли нам планку? Как насчет более высоких материй?

Мистер Олдос Хаксли свой очерк «Иль в мерзких низколобых обезьян» начинает так: «В [следует название книги автора этих строк] мистер X. отважился разок упомянуть одного из Старых Мастеров. Там есть фраза, восхитительно экспрессивная [здесь мистер Хаксли вставил комплимент], единственная, одинокая фраза про «массу дырок от гвоздей» у мантеньевских Христов; после чего автор, ужаснувшись собственному нахальству, стыдливо перескакивает (как это могла бы сделать миссис Гаскелл, если б ее обманом склонили упомянуть унитаз) вновь на тему Низменных Вещей».

«Было время, и не так давно, когда дураки и невежды домогались, чтобы их считали за умных и культурных. С тех пор общественные порывы сменили свой курс. Сейчас не такая уж редкость встретить умных и культурных людей, всеми силами выдающих себя за глупцов и утаивающих тот факт, что их чему-то обучали...» — и так далее и тому подобное в столь характерной для мистера Хаксли высоколобой манере, а уж высоколоба она хоть куда.

Что с того, говорите вы? Ладно, ладно, здесь мистер Хаксли заработал очко. Что я на это скажу? Отвечу прямо. Прочитав сей пассаж в книжке мистера Хаксли, я раздобыл томик, на который он ссылается, пролистал его и не нашел упомянутой им цитаты. Может, она там и есть, да только у меня нет ни терпения, ни желания се разыскивать, коль скоро книжка закончена и на этом точка. А ведь звучит как одна из тех вещей, которую хочется вымарать из рукописи. Я считаю, это скорее вопрос имитации или сознательного утаивания любых проявлений собственной культуры. Когда автор пишет роман, он должен создавать живых людей; людей, а не персонажи. Персонаж — это карикатура. Пусть в книге нет великих персонажей, но если автор способен сделать людей живыми, не исключено, что его произведение останется в истории цельным, как объективная данность, как роман. Если люди, которых создает писатель, разговаривают про старых мастеров, про музыку, про современную живопись, про беллетристику или про науку, то в его романе они и должны это обсуждать. Если же они не говорят на эти темы, а писатель их к этому принуждает, значит, он врет, и если он разглагольствует, лишь бы показать собственную эрудицию, то он просто рисуется. Не важно, до чего удачно выходит фраза или сравнительный оборот: если он сует их в место, где в них нет абсолютной необходимости, он портит собственную работу во имя эгоизма. Проза — это архитектура, а не устройство декоративных интерьеров, и эпоха барокко позади. Когда автор вкладывает собственные интеллектуальные сентенции (продающиеся задешево под видом эссе) в уста искусственно составленных персонажей (которые приносят больше доходу, будучи выпущенными как роман), тут, возможно, неплохой экономический расчет, однако не это делает литературу. Люди, а не мастерски составленные персонажи, должны проецироваться в роман из накопленного автором опыта, из его знаний, из его головы, сердца и всего того, что в нем есть. Если повезет и если ему достанет серьезности, если он сумеет вышелушить их из себя в цельном виде, у них будет несколько измерений, и тогда они продержатся долго. Хорошему писателю, по идее, надо знать все досконально. Естественно, такого не бывает. Достаточно великий писатель, если смотреть со стороны, чуть ли не рождается с нужным знанием. В действительности это не так; все, чем он обладает от рождения — это способность учиться быстрее других, причем без сознательных на то усилий, да плюс еще умение принимать или браковать то, что уже выдается за знание. На свете есть вещи, которые нельзя понять быстро, и за эту науку приходится сполна расплачиваться временем — то есть единственным, чем мы владеем. Речь идет о самых незамысловатых вещах, и поскольку на их постижение уходит вся человеческая жизнь, все те крупицы нового, что каждый находит в жизни, стоят очень дорого, но это единственное наследие, которое он после себя оставит. Всякий по-настоящему написанный роман вносит свой вклад в совокупное знание, которым уже может пользоваться следующий писатель, но тот всегда должен уплатить известный процент из копилки личного опыта, чтобы суметь понять и усвоить то, что ему доступно по праву рождения, и с чего он, в свою очередь, начнет отсчет собственного пути. Если писатель-прозаик достаточно знает тему, о которой пишет, он может опустить знакомые ему вещи, и у читателя — если, конечно, автор излагает по-настоящему — возникнет столь же сильное чувство об этих вещах, как если бы они были высказаны писателем в явном виде. Величавость движения айсберга оттого и возникает, что он выступает над водой лишь на одну восьмую. Писатель, опускающий что-то от незнания, всего-то создает дырки в своей писанине. Автор, который из кожи вон лезет, лишь бы народ увидел, что он где-то учился, воспитывался, набирался обходительности, ни в грош не ставит серьезность литературного труда; это не писатель, а попугай Попка. И еще на заметку: не надо пугать серьезного писателя с патетическим. Серьезный писатель может быть ястребом, грифом или даже дятлом, а вот патетический был, есть и будет лупоглазым филином.


Примечания

1 См. «Пояснительный словарь», гнездо Vara. (Прим, автора.)



 






Реклама

 

При заимствовании материалов с сайта активная ссылка на источник обязательна.
© 2022 "Хемингуэй Эрнест Миллер"