Эрнест Хемингуэй. Смерть после полудня. Глава девятнадцатая
Есть только два правильных способа убивать быков шпагой и мулетой, и коль скоро они оба предполагают намеренное создание ситуации, когда человек стопроцентно получит рану, если бык откажется следовать за тканью, матадоры постоянно выискивают лазейки, чтобы схитрить в самый тонкий и опасный момент, доведя дело до того, что из сотни быков девяносто будут убиты в манере, которая лишь пародирует надлежащий метод. Одна из причин заключается в том, что отличный артист плаща и мулеты редко бывает убийцей по складу характера. Отличный убийца должен любить убивать; если он не считает, что убийство — это лучшее, на что он способен, если он не видит, что смерть обладает достоинством, если не чувствует, что смерть есть сама себе награда, он не сумеет пойти на самоотречение, которое требуется при настоящем убийстве. Воистину великий убийца должен обладать чувством чести и влечением к славе, которые ему намного дороже, чем рядовому тореро. Другими словами, он должен быть проще устроен. А еще он должен получать от этого наслаждение, не только лишь от радости, что глазомер, движения кистей рук, в особенности левой, у него выходят ловчее, чем у всех остальных, что само по себе есть простейшая форма гордости, которой он и будет обладать как человек с упрощенной психической организацией; нет, в миг убийства он должен извлекать еще и духовное наслаждение. Убийство без помарок и способом, который дает тебе эстетическую радость вместе с гордостью, всегда было одним из наиболее ярких удовольствий для определенной части человечества. Потому что другая его часть, которой не нравится убивать, всегда была красноречивей; именно из нее вышли почти все наши славные писатели, у которых почти не найти пассажей про истинное наслаждение убийством. Оставив в стороне чисто эстетическое удовольствие, как, например, перепелиную охоту, а также щекотание собственного тщеславия, в частности, при выслеживании трудного зверя, одним из наиболее ярких наслаждений — где всеми эмоциями ты обязан непропорционально большой важности того мига, когда длится собственно выстрел, — является чувство мятежа против смерти, возникающее вместе с ее причинением. Стоит только принять идею господства смерти, как заповедь «не убий» становится естественной, ей легко подчиниться. Но когда человек бунтует против смерти, он извлекает наслаждение из того факта, что присвоил себе один из богоподобных атрибутов, а именно, право причинять смерть.. Это одно из наиболее сильных чувств, которые испытывают люди, любящие убивать. Подобные вещи осуществляются из гордыни, а гордыня, разумеется, есть христианский грех и языческая добродетель. Корриду создает гордыня, а великого матадора — наслаждение убийством.
Конечно, сами по себе эти необходимые духовные качества не могут сделать умелого убийцу из человека, который не одарен физически для совершения самого действия; верный глазомер, крепкое запястье, мужество и гибкая левая рука для управления мулетой. Всем этим он должен обладать в исключительной степени, не то честь и гордыня отправят его на больничную койку. На сегодняшний день в Испании нет ни одного по-настоящему великого убийцы. Есть успешные матадоры, умеющие — если улыбнется удача — убивать достаточно зрелищно, но без великого стиля, если только сами того не захотят, однако они редко на это идут, потому что привлекают своего зрителя вовсе не этим; есть матадоры, из которых в старое время вышли бы отличные убийцы, которые начали свою карьеру, убивая быков именно так, как нужно, однако из-за неудачного владения плащом и мулетой вскоре перестали интересовать публику, а посему контрактов у них мало, и, значит, они не только не могут совершенствоваться в искусстве владения шпагой, но даже держать себя в форме; также встречаются матадоры в начале своей карьеры, которые до сих пор убивают хорошо, но еще не прошли проверку временем. Однако нет таких, кто бы изо дня в день убивал хорошо, легко и горделиво. Ведущие матадоры придумали жульнический и упрощенный способ, который лишил корриду самого главного, кульминационного ощущения из всех возможных эмоций, если не считать чувство разочарования. Сейчас эмоции получают от плаща, изредка от бандерилий, почти наверняка от работы с мулетой, ну а лучшее, на что можно надеяться от шпаги, это быстро поставленная точка, которая не отравит впечатление от всего предыдущего. Думаю, мне пришлось побывать на полусотне убийств быков, совершенных с разной степенью незамысловатости, прежде чем я увидел по-настоящему хорошее убийство. Жаловаться не приходилось, мне и такая коррида была интересна, во всяком случае, в сравнении со всем, что я видел до того момента; но мне казалось, что все эти дела со шпагой были довольно заурядны. Тем не менее, ничего об этом не зная, я полагал, что речь действительно идет о самом банальном антиклимаксе и что все, кто восторженно писал или рассказывал о миге заклания, были самыми обычными врунами. Моя точка зрения была весьма проста; я понимал, что коррида подразумевает убийство быка; мне нравилось, что это происходит посредством шпаги, так как нынче подобные вещи большая редкость; но вот сам способ выглядел будто примитивный трюк и не вызывал у меня никаких чувств. «Вот такая она, коррида, — думал я. — Концовка подкачала, но, наверное, оно так и задумано, и вообще я не во всем еще разбираюсь. Как бы то ни было, это лучшее из всего, что у меня когда-либо было за два доллара». И все же, напоминал себе я, на самом первом бое быков, еще до того, как я научился видеть ясно, вообще замечать происходящее — в совершенно новом окружении, среди толпы, несколько сбитый с толку; перед глазами маячит продавец пива в своей белой форменной куртке; зрению мешают какие-то два стальные каната, протянутые между тобой и ареной ниже; плечи быка лоснятся от крови, от бандерилий исходит костяной стук, когда он бежит; крестец у него перемазан пылью, рога смотрятся как два гладких, крепких сучка, а толщиной в месте изгиба они будут поболее твоей руки, — так вот, я отчетливо помню, как среди всей этой неразберихи вдруг испытал прилив яркого чувства, когда человек резко сократил дистанцию, сжимая в руке обнаженную шпагу. Но вот разумом я не понимал, что происходит, а когда, при следующем быке, я особо старательно пригляделся, эмоция не пришла, и я увидел, что это просто трюк. Полсотни быков прикончили у меня на глазах, прежде чем вернулось то же чувство. Но к тому моменту я уже разбирался, как это происходит, и понял, что в тот, самый первый раз все было сделано как полагается.
На первом в жизни человека бою быков заклание, скорее всего, произойдет в типичной манере. Бык будет стоять на всех четырех мордой к человеку; тот будет находиться от него примерно в пяти ярдах, ступни вместе, мулета в левой руке, шпага в правой. Человек вскинет ткань левой рукой, проверяя, проследит ли бык за ней глазами; затем он опустит мулету, сблизит ее со шпагой, повернется к быку в профиль, махнет запястьем, чтобы ткань перехлестнулась поверх черенка, отведет руку со шпагой от мулеты и взглянет вдоль ее кромки на быка, гак что его голова, рука и клинок окажутся на одной линии. Он полностью выпрямит спину, шагнет к быку и в следующий миг окажется рядом, а шпага либо очутится в воздухе, вращаясь в полете как мельничные крылья, либо будет торчать вверх рукоятью, обтянутой красной фланелью, то ли между лопатками, то ли из шеи, а толпа зайдется воплями одобрения или осуждения в зависимости от манеры исполнения и точки попадания.
Это все, чем убийство проявляется внешне, а вот механика действия такова; при каноническом заклании быка нельзя убить ударом шпаги в сердце: для этого она слишком коротка, если ее всаживать в предписанное место, то есть высоко на загривке, между лопатками. Лезвие, не задевая хребта, проходит между верхними дугами ребер и, если смерть вышла мгновенной, это означает, что сталь перебила аорту. В этом и заключается идеальный удар шпагой, а для его нанесения человек должен быть везунчиком, чтобы кончик лезвия не уперся ни в позвонки, ни в ребра. Никто не сможет приблизиться к быку, перегнуться через его рога, если он держит голову высоко, и всадить шпагу между лопатками: в этой ситуации она слишком коротка. Чтобы человек смог угодить шпагой в предписанную для убийства точку, голова быка должна быть опушена, тем самым открывая доступ, да и то приходится сильно подаваться вперед, нагибаясь над опущенной головой и шеей. Далее, если человек не хочет оказаться в воздухе, если в момент удара бык вскинет голову, должна произойти одна из двух вещей: либо бык при этом уже находится в движении, проносясь мимо человека, когда тот направляет его мулетой в левой руке, вонзая шпагу правой, либо сам человек должен двигаться мимо быка, которого отвлекает мулетой, прикрываясь ею крест-накрест перед собой, чтобы оказаться сбоку от бычьего туловища. В момент убийства можно смошенничать, если в движении находятся и человек и бык одновременно.
Таковы механические принципы двух способов правильного заклания быка; или раздразненный, управляемый мулетой бык сам идет на человека и проносится мимо уже с торчащей между лопатками шпагой; или же человек должен поставить быка в нужную позицию — передние ноги вместе, задние вертикальны и параллельны друг другу, голова сидит не слишком высоко и не слишком низко, — затем проверить, следит ли бык глазами за поднимаемой и опускаемой мулетой, после чего, удерживая мулету в левой руке, которая перекрещивает торс, чтобы бык, следуя за ней, миновал человека слева направо, надо сократить дистанцию, и когда животное, преследуя мулету, опустит голову, проносясь мимо, вонзить шпагу, оставаясь сбоку от бычьего туловища. Когда человек поджидает атаку, то такое убийство называется ресибьендо, дословно, «на приеме».
Когда человек сам сокращает дистанцию, это называется волапье, или «вподскок». Подготовка к резкому сближению — человек становится левым плечом к быку, шпага у туловища, мулета в левой руке и захлестнута наполовину — называется перфиларсэ, «обрисоваться». Чем ближе к животному это делается, тем меньше у человека шансов вовремя отвильнуть, если бык не последует за тканью в миг сближения. Прием, которым левая рука с мулетой прикрывает торс матадора, отсылая быка вправо от него, называется «крест». Если матадор не прикроется этим «крестом», бык окажется под ним и наверняка насадит на рог. Для успешного исполнения креста необходим хлесткий взмах кисти, которым расправляется свернутая мулета, сопровождаемый плавным проносом всей руки перед грудью слева направо. Среди тореро бытует поговорка, что быков убивают скорее левой рукой, которая управляет мулетой и быком, нежели правой, которая лишь вонзает шпагу. Сам удар не требует особого усилия, если только кончик не угодит в кость; говорят, при правильной работе мулетой и удачном развороте вслед за лезвием возникает впечатление, что бык сам себя насаживает на шпагу, выхватывая ее из руки матадора своим загривком. А вот при попадании в кость кажется, будто ты ударил в обрезиненный кусок бетона.
В старое время всех быков убивали в манере ресибьендо: матадор провоцировал животное и дожидался последней атаки, а тем быкам, которые были слишком изнурены, чтобы нападать, перерезали поджилки серповидным лезвием на длинном шесте, затем приканчивали ударом кинжала между позвонками. Этот омерзительный обычай остался в прошлом после того, как в конце восемнадцатого века Хоакин Родригес по прозвищу Костильярес изобрел прием волапье.
Убийство быка в манере ресибьендо: человек стоит недвижно, выпрямившись, ступни лишь слегка разведены после того, как он спровоцировал атаку, выставив одно колено вперед и махнув на быка мулетой; он ждет, чтобы бык к нему подскочил, и тогда они сольются вместе одним силуэтом, в этот момент и будет вонзена шпага; после чего они вновь распадутся на две отдельные фигуры под действием импульса от столкновения; и наступит такой миг, когда они будут соединены вместе лишь лезвием, которое погружается пядь за пядью; это самое бесцеремонное умерщвление и одна из наиболее тонких вещей, что встречаются в корриде. Есть шансы, что вам вообще никогда не доведется это увидеть, потому что хотя в правильно исполненном волапье тоже есть опасность, здесь риск намного меньше в сравнении с ресибьендо, и вот почему современный тореро очень редко «принимает» быков на шпагу. Из более чем полутора тысяч быков, заколотых на моих глазах, лишь четыре были убиты правильно выполненным ресибьендо. Попытки исполнить этот суэрте (его полное название ла суэрте де ресибир) по-прежнему встречаются, однако если матадор не избавляется от быка движением кисти и руки, а всего лишь жульничает, отступая в последний момент вбок, это вовсе не «прием на шпагу». Маэра умел это проделывать, и у Ниньо де ла Пальма как-то раз это получилось в Мадриде, но потом он взялся мошенничать; и Луис Фрег тоже убивал ресибьендо. Нынче быки редко добираются до конца боя в надлежащем состоянии, чтобы получилось их «принять», но подлинная беда в том, что умелых тореро еще меньше. Одна из причин упадка этой формы убийства состоит в том, что если бык будет метить не в ткань, а в человека, тот получит рану на уровне груди. При работе с плащом ранения обычно происходят в голень и бедро. Если бык перекинет человека с рога на рог, то место второго ранения будет зависеть от чистой случайности. При работе с мулетой или при убийстве в манере волапье рана почти всегда приходится в правое бедро, так как именно здесь проносится опущенный рог, хотя, когда человек успел изрядно перегнуться, рог может угодить ему под мышку или даже в шею, если бык вдруг вскинет голову. Но если что-то пойдет не так при ресибьендо, удар рогом всегда будет в грудь, так что этот прием уже не часто встретишь, кроме случаев, когда попался на редкость замечательный бык, с которым вышла великолепная фаэна, так что матадор хочет показать теперь суперэмоциональную кульминацию, и вот он рискует пойти на ресибьендо, хотя в итоге выясняется, что он либо успел вконец загонять своего быка мулетой, либо ему недостает опыта, и вся фаэна заканчивается разочарованием, а то и проникающим ранением.
Волапье при надлежащем исполнении, то есть медленно, в близком контакте, с точным расчетом времени и дистанции, представляет собой весьма тонкий способ убийства. Я видел, как матадоры получали раны в грудь, слышал, как в буквальном смысле трещали ломаемые ребра, видел, как человека проворачивает на роге, после чего он слетает прочь, мулета в одну сторону, шпага в другую, орудия убийства валятся на землю, а бык тем временем вскидывает морду, чтобы стряхнуть человека, а тот не стряхивается, и лишь при повторном вскидывании взлетает в воздух, где его ловят на второй рог; он все же сваливается, пробует встать на ноги, зажимает ладонями отверстие, через которое его грудь теперь дышит напрямую, затем его уносят с выбитыми зубами, а еще через час он умирает прямо в медпункте, не сняв боевого костюма, с такой громадной раной, что с ней ничего нельзя сделать. Я видел лицо этого человека, лицо Исидоро Тодо, когда он был еще в воздухе, висел на роге в полном сознании, а в медпункте нашел даже силы поговорить перед смертью, хотя из-за крови во рту слова выходили неразборчивыми, так что я понимаю отношение матадоров к заколу в манере ресибьендо, когда они знают, что здесь корнада1 будет в грудь.
По свидетельству историков, Педро Ромеро, который был в Испании матадором во время американской революции, умертвил пять тысяч шестьсот быков приемом ресибьендо за период между 1771 и 1779 годами и скончался в собственной постели в возрасте девяноста пяти лет. Если это правда, мы живем в чрезвычайно упадочную эпоху, когда за событие можно считать одну лишь попытку «принять» быка на шпагу; с другой стороны, мы не знаем, как долго продержался бы Ромеро, если бы работал с быками в таком близком контакте, как это делает Хуан Бельмонте с плащом и мулетой. Мы также не знаем, скольких из тех пяти тысяч он принял грамотно, спокойно выждав и вонзив шпагу высоко между лопатками, а скольких принял с огрехами, отступая в сторонку и поражая ударом в шею. Историки превозносят всех мертвых матадоров. Когда читаешь про великих мастеров прошлого, создается впечатление, что у них вообще не было неудачных дней и что публика никогда на них не злилась. Может и так, во всяком случае до 1873 года, потому что я не успел добраться до более ранней хроники, но с той поры современники постоянно считали корриду упаднической. Скажем, на протяжении самого золотого из всех золотых веков, как это нынче именуют, а именно, в период Лагартихо и Фраскуэло, который в самом деле был золотым веком, бытовало широко распространенное мнение, что дела идут из рук вон плохо, дескать, быки измельчали, выпускают их совсем молоденькими или, напротив, что-то они уж очень здоровенные, хотя трусливые. Убийца из Лагартихо никакой; Фраскуэло — да, этот умеет показывать класс, но квадрилью свою за людей не считает, вообще страшно неуживчивый тип; Лагартихо, кстати, освистали и выгнали с арены во время его последнего выступления в Мадриде. Добравшись до хроники про Гверриту, очередного героя очередного золотого века, который практически совпал с периодом испано-американской войны, можно прочитать, что быки опять-таки мелкие и молоденькие; и куда только канули статные великаны с феноменальной отвагой, прославившие Лагартихо и Фраскуэло? Гверрита и в подметки не годится Лагартихо, читаем мы дальше; чистое кощунство — сравнивать между собой этих двух матадоров, и теперешнее кричащее, вульгарное обезьянничанье заставляет вертеться в гробу каждого, кто помнит торжественную честность (уже не уродливую злобу) Фраскуэло. Эль Эспартеро? Тьфу! к тому же он это доказал, дав себя убить; но вот наконец Гверрита покидает профессию, и псе с облегчением вздыхают; надоел, сил нет. Однако едва великий Гверрито сходит со сцены, коррида вновь оказывается в глубоком застое. Быки — трудно поверить, но это так — опять отчего-то измельчали и помолодели, а если вдруг попадется матерый экземпляр, так обязательно трус; Маззантини никуда не годен; да, он убивает, но только не в манере ресибьендо; при работе с плащом путается в собственных ногах, а с мулетой на него жалко смотреть. Ура, вот он тоже уходит на пенсию; однако стоит великому дону Луису Маззантини удалиться, как быки всем назло вновь мельчают и молодеют, хотя есть и гиганты, но им телеги впору таскать, а не по арене бегать; и раз тот исполин со шпагой, TQT прославленный Гверрита, мастер из мастеров, увы, уже не при деле, все эти выскочки типа Рикардо Бомбиты, Мачаквиты и Рафаэля Эль Галло поголовно мошенники-трюкачи, и они-то нынче заправляют корридой. Бомбита царит над быками с мулетой, улыбка у него сногсшибательная, но не умеет он убивать как Маззантини; Эль Галло вообще смехотворен, полоумный цыган; Мачаквито отважен, но невежественен, держится только за счет невероятного везенья и того факта, что быки сильно помолодели и измельчали в сравнении с вечно свирепыми громадами эпохи Лагартихо и Сальвадора Санчеса по прозвищу Фраскуэло, ныне именуемого не иначе как «Негр», но только по-дружески, не в обиду, тем более что он прославился своим добрым отношением ко всем и каждому. Висенте Пастор честен и смел на арене, но при заколе делает подскок, а перед боем его тошнит от страха. Антонио Фуэнтес еще элегантен, красиво исполняет приемы с дротиками, убивает в приятном стиле, но это ему не в зачет, потому что кто угодно будет элегантен со столь молоденькими и маленькими бычками, которых никак не сравнить с животными времен тех безупречных колоссов по имени Лагартихо, Фраскуэло, героического Эспартеро, повелителя мастеров Гверриты и виртуоза шпаги, дона Луиса Маззантини.
Кстати, в эпоху, когда дон Индалесио Москвера взялся продвигать мадридскую арену и в корриде его не интересовало ничего, кроме размера быков, статистика доказывает, что быки в Мадриде были крупны как никогда.
Примерно в то же время в Мексике погиб Антонио Монтес, и народ тут же осознал, что как раз он-то и был подлинным героем своего времени. Серьезный и всемогущий, никогда не подводивший публику, Монтес был убит небольшим, длинношеим мексиканским бычком со впалыми боками, который не стал следовать за мулетой, а взял да вскинул голову, когда в него вонзилась шпага. Когда Монтес развернулся, чтобы выскочить из своеобразного «ухвата» из рогов, правый рог попал ему точнехонько между ягодиц, вскинул в воздух и понес будто сидящего на стуле (рог, кстати, вошел полностью, до основания); бычок пробежал так метра четыре и свалился замертво. Монтес прожил еще четыре дня.
Тут на сцену выходит Хоселито, которого в начале карьеры прозвали Пасос-Ларгос, дословно «Широкие шаги», и на него набрасываются все почитатели Бомбиты, Мачаквиты, Фуэнтеса и Висенте Пастора, которые, к счастью, успели уйти на пенсию и, стало быть, оказались несравнимыми, а заодно и несравненными. А про Бельмонте Гверрита заметил, мол, если хотите посмотреть на него, делайте это поскорее, так как он-де долго не протянет; никто не может работать столь близко к быкам. Когда тот стал работать еще ближе, все обнаружили, что быки-то, естественно, не что иное, как жалкие пародии на исполинских животных, которых он, Гверрита, убивал в свое время. Газеты признавали, что Хоселито весьма хорош, но при этом указывали, что он умеет втыкать бандерильи только под правую руку (не забывая опять-таки напомнить про быков-недомерков); убивает настолько высоко вскинутой шпагой, что кое-кто утверждал, будто он выдергивает ее из собственного темечка, хотя другие держались точки зрения, что она была продолжением его носа; и еще — ей-богу, не вру! — его освистали и закидали подушечками в последний день мадридских выступлений, 15 мая 1920 года, когда он работал со своим вторым быком, успев получить отрезанное ухо от первого. Так ног, ему заехали в лицо кожаной подушечкой, покамест толпа орала «Que se vaya! que se vaya!», что можно перевести как «Чтоб его духу здесь больше не было!». На следующий день, 16 мая, он погиб в Талавера-де-ла-Рейне; рог прободал ему подбрюшие, так что кишки вылезли (и он не смог удержать их обеими руками; скончался от травматического шока, пока врачи работали над раной; лицо его ни операционном столе было таким безмятежным после смерти; есть снимок с его свояком, склонившимся над изголовьем смертного одра, с носовым платком у глаз; па улице толпа воющих цыган, к которым присоединяются все новые и новые рыдальщики; а вот Эль Галло, в одиночку, весь потерянный, бродит кругами у часовни, страшась зайти и увидеть родного брата мертвым; бандерильеро Альмендро причитает: «Говорю вам, уж если его убили, нас и подавно прикончат! Вот попомните мои слова!»), и пресса тут же объявила его величайшим тореро всех времен; даже выше, чем Гверрита, Фраскуэло, Лагартихо, если верить все тем же людям, которые при жизни на него нападали. Бельмонте вышел на пенсию и немедленно превзошел даже Хосе, а когда вернулся после смерти Маэры, то народ обнаружил, что он, оказывается, лишь наглый, охочий до денег эксплуататор некогда великого имени (не спорю, в тот сезон для него действительно специально отбирали быков), провыступал еще с годик (клянусь, лучший в его карьере), когда сражался со нсеми быками без каких-либо требований к их размеру, показал полный триумф во всем, включая закалывание (чего раньше никак не мог освоить в полной мере), но весь тот сезон газеты не оставляли на нем живого места. После почти что смертельного ранения вновь ушел на пенсию, и все современники хором сказали: он-то и есть величайший из ныне живущих тореро! Вот такая картина царит у нас в корриде, и я понятия не имею, каким на самом деле был Педро Ромеро, пока не прочитаю о нем отзывы современников до, в течение и после окончания его карьеры, хотя я очень сомневаюсь, что таких отзывов найдется достаточно много (пусть даже в письмах друзьям), чтобы можно было составить по-настоящему объективное мнение.
Судя по различным источникам и мнениям современников, которые я читал, эпоха крупнейших быков и воистину золотой век мадридской корриды пришлись на период выступлений Лагартихо и Фраскуэло, которые считались величайшими тореро за последние шестьдесят лет вплоть до появления Хоселито и Бельмонте. Время Гверриты не было золотым веком, и на него ложится ответственность за внедрение моды на быков помельче да помоложе (я проверил и живые веса и снимки), и за те двадцать лет, что он провел на арене, у него был лишь единственный по-настоящему отличный год, а именно, 1894-й. Крупных быков вернули в период Мачаквито, Бомбиты, Пастора и Эль Галло, после чего их габариты вновь заметно уменьшились в золотой век Хоселито и Бельмонте, хотя те не раз сражались с действительно крупными животными. В настоящее время матадорам без имени достаются матерые быки, ну а быки поменьше и помоложе, идут для тех, кто достаточно влиятелен, чтобы с их мнением считались при отборе. Зато в Бильбао никто не обращает внимания на матадоров, и тамошние быки всегда крупные; как правило, андалусийские животноводы отправляют свои наилучшие и наимощнейшие экземпляры на июльскую ярмарку в Валенсию. Я своими глазами видел там триумф Бельмонте и Марсиаля Лаланды с быками, крупнее которых, пожалуй, не было за всю историю валенсийской арены.
Этот исторический экскурс начался словами сожаления по поводу отошедшей в прошлое практики убийства в манере ресибьендо, которая, если повторить ту же мысль конспективно, исчезла оттого, что ее ни преподавали, ни практиковали, поскольку этого не требовал зритель; ну а раз эта вещь технически сложна, ее надо отрабатывать раз за разом, в ней надо тщательно разобраться, мастерски освоить: ведь она слишком опасна, чтобы ее можно было реализовать как импровизацию. Кабы эта техника до сих пор входила в арсенал типичных приемов, то была бы вполне доступна, но только в том случае, когда быков подводят к концу схватки в надлежащей физической форме. Однако любой суэрте, который можно заменить чем-то гораздо менее опасным и в то же время похожим с точки зрения интереса публики, безусловно вымрет, если только зритель не станет его требовать вновь.
Для правильного исполнения волапье необходимо, чтобы бык всем своим весом опирался на ноги, причем его передние конечности должны быть в этот момент сведены вместе и располагаться параллельно друг другу. Если же одна нога окажется вынесена вперед, то соответствующая лопатка тоже подастся вперед, и «окошко», сквозь которое должна пройти шпага — по своей форме оно напоминает сложенные совком ладони со слегка расставленными запястьями, — так вот, «окошко» это закроется точно так же, как сойдутся вместе ладони, если одну из них сдвинуть вперед. Когда ноги у быка стоят не вместе, это «окошко» сужается, так как лопатки сведены ближе друг к другу, ну а при широко расставленных ногах оно может закрыться полностью. Шпага должна проникнуть в тело именно через это «окошко», к тому же ее погружению не должны мешат ни ребра, ни хребет. Чтобы облегчить проникновение и повысить шансы поражения аорты, лезвие шпаги слегка изогнуто возле кончика. Когда человек сокращает дистанцию и закалывает быка спереди, подавшись вперед левым плечом, то при ударе между лопаток он автоматически попадает в пределы досягаемости рогов; мало того, он вообще должен нависнуть над правым рогом в момент втыкания лезвия. Если при этом его левая рука, крестом перекрывающая туловище мулетой, которая практически касается земли, не сможет вынудить быка опустить голову, человек будет распорот. Чтобы избежать этой чрезвычайной опасности, которой матадор подвергает себя всякий раз, когда совершает закалывание по всем правилам, многие тореро делают «обрисовку» на значительном удалении от быка, чтобы тот, увидев приближение человека, сам бросился в нападение, а матадор, пересекая линию его атаки правым — не левым! — плечом вперед, попытается вонзить шпагу так, чтобы вообще не оказаться в пределах досягаемости рогов. То, что я сейчас описал, есть самая циничная форма неряшливого убийства. Чем ближе к голове оказывается вонзенная в шею шпага и чем она ниже в сравнении с уровнем загривка, тем меньшему риску подвергает себя человек и тем выше вероятность гибели быка, так как лезвие при этом проникает в легкие, перебивает яремную вену или, скажем, сонную артерию да и прочие жизненно важные кровеносные сосуды шеи, до которых можно добраться шпагой, не подвергая себя риску.
Именно по этой причине о качестве убийства судят по месту вонзания шпаги и по манере сближения с быком, а вовсе не по результативности. Успешное закалывание с первого же удара не приносит никаких очков, если только шпага не оказалась между лопатками, а человек при этом находился в пределах досягаемости рогов.
Далеко не раз на юге Франции, а порой и в тех испанских провинциях, где коррида редкость, я видел матадоров, которым рукоплескал зритель за убийство с первого удара, хотя этот Тореро рисковал не больше, чем живодер на бойне: он вообще не подвергал себя опасности, а просто ткнул шпагой в незащищенную и легко ранимую точку. Причина, почему человек должен убивать быка между лопатками, состоит в том, что бык способен защитить эту область, и она становится доступной лишь тогда, когда тело матадора оказывается в пределах досягаемости рогов, да и то если он сократит дистанцию по правилам. Закалывание в шею или, паче того, в бок, который бык не может защитить, это уже преступное умерщвление.
Убийство между лопатками требует от человека пойти на риск, здесь нужны отработанные навыки, чтобы избежать гибели. Если человек использует эти навыки для грамотного и решительного сближения, подставляет свое тело под удар рогом, но при этом и защищается левой рукой, то он отличный мастер. Если же он применяет свои навыки для мошенничества, лишь бы угодить шпагой в нужное место, не подставляя себя под удар, то, какими бы успешными ни были его результаты, он всего лишь умелый истребитель быков, а вовсе не убийца.
Действительно отличный убийца вовсе не тот, кто отважно бросается на быка и с короткого расстояния вонзает ему между лопатками шпагу, а тот, кто делает это медленно, начиная с движения левой ступней, а левой рукой он работает настолько умело, что, подавшись левым плечом вперед, заставляет быка склонить голову, сам же он при этом перегибается через рог, вонзает шпагу и, продолжая ее погружать, чуть ли не вскользь пропускает быка мимо себя. Отличный убийца должен уметь это делать решительно и стильно, ну а если шпага, ударившись в кость, ребро, позвонок, сменит направление и погрузится, скажем, лишь на треть, попытка все равно засчитывается, так как человек честно пошел на весь риск, а результат оказался смазанным по воле случая.
Если бык не слишком крупный, то его убьет шпага, вошедшая в нужную точку хотя бы на треть или чуть больше. При половинном погружении будет перебита аорта любого быка, если только не подкачает направление и место приложения удара. В этой связи многие матадоры даже не пытаются налегать на шпагу всем корпусом, а довольствуются лишь погружением наполовину, зная, что при попадании в правильную точку с быком все равно будет покончено, и не желая подвергать себя дополнительному риску, силясь погрузить лезвие еще на один фут. Эта практика умело выполняемой «половинчатой эстокады», впервые разработанная Лагартихо, является настоящим вором эмоций, так как убийство и есть тот миг-вспышка, когда человек сливается с животным в одно целое, и, пока погружается шпага, человек давит на нее изо всех сил, а смерть объединяет два силуэта в один, формируя эмоциональную, эстетическую и артистическую кульминацию боя. Этот миг-вспышка никогда не проявится при пусть умелом, но все же половинчатом погружении шпаги в быка.
Из всех нынешних матадоров наиболее искусно вонзает полшпаги Марсиаль Лаланда: он поднимает клинок на уровень глаз и, прицеливаясь, делает один-два шажка назад, лишь затем начинает сближение; вскинув кончик шпаги кверху, он проникает на территорию быка, умело избегая рогов, и почти всегда оставляет свою шпагу в идеальной точке, мало что теряя в эмоциональности или степени риска. Вообще говоря, убивать он действительно умеет. Я видел, до чего замечательно он способен исполнить волапье; да и вообще, деньги зрителя он на всю катушку отрабатывает и по другим статьям, без задержек освобождается от быка, чтобы не подпортить впечатление от искусной работы с плащом, бандерильями и мулетой. Впрочем, его обычная манера закалывания, которую я только что описал, лишь бледная тень того, чем может стать убийство. После обильного чтения отзывов современников я пришел к выводу, что Марсиаля Лаланду — я не имею в виду начальный этап карьеры, а как раз текущее мастерство, — с его философией корриды и манерой исполнения вполне можно сравнить с периодом зрелости Лагартихо, хотя Лаланду, конечно же, нельзя и близко ставить с великим кордованцем в части изящества, стильности и безыскусственности; с другой стороны, никто из современников Лаланды не может побить его в техническом мастерстве. Подозреваю, что лет через десять народ станет называть 1929 — 1931 годы золотым веком Марсиаля Лаланды. Ну а прямо сейчас у него столько же врагов, сколько их бывает у любого великого матадора, однако он без сомнения стоит над всеми нынешними тореро.
С точки зрения стиля, Висенте Баррера убивает хуже Лаланды, но у него принципиально иной подход. Вместо того, чтобы искусно погрузить хотя бы полшпаги в нужную точку, он делает ставку на удар в любое место в верхней части шеи, тем самым формально соблюдая закон, который требует, чтобы матадор сделал хотя бы одно проникновение на территорию быка, после чего может безо всякого зазрения совести убить его методом дескабельо. Баррера — виртуоз этого приема, который состоит в том, что шпага втыкается между шейными позвонками, перебивая спинной мозг; дескабельо применяется в качестве coup de grace2 к смертельно раненному быку, который уже не в состоянии даже глазами следить за мул стой, тем самым лишая матадора возможности сделать новую попытку. Баррера использует свое первое сближение, которое по закону требуется от каждого матадора, вполне в рамках правил, но лишь для того, чтобы, положившись на везение, умудриться воткнуть шпагу, не подвергая себя никакому риску. И не важно, каким выйдет результат: ведь Баррера с самого начала планирует добить быка в затылок приемом дескабельо. Его основной актив — работа ногами; он мулетой заставляет быка склонить голову, открывая шейные позвонки в основании черепа, а сам в это время неторопливо заносит шпагу у себя за спиной, вздымает ее высоко над головой, но так, чтобы она не попала быку на глаза, после чего, прицелившись кончиком вниз, подрабатывая движением запястья, он ловко и быстро, как жонглер, бросает клинок вниз и обрубает спинной мозг, отчего бык валится как подкошенный — словно в нем выключили электричество, нажав какую-то кнопку. Барреровская манера закалывания, хоть и не нарушающая букву закона, есть полнейшее отрицание духа и традиций корриды. Дескабельо, который применяется, по идее, в исключительных случаях, из милосердия к страдающему животному, уже не способному за себя постоять, в руках Барреры становится средством чуть ли не преступного умерщвления лишь потому, что он не хочет подставлять под удар самого себя, как этого требует каноническое убийство шпагой. Он настолько наловчился с дескабельо, а публика уже так привыкла к тому, что он ни за что на свете не рискнет и волоском на голове, что зритель успел смириться со столь беззастенчивым злоупотреблением; мало того, публика иногда даже рукоплещет. Аплодировать ему за мошенничество, только за то, что он выполнил свой трюк искусно, уверенно и решительно благодаря отработанной технике ног, за то, что вынудил быка склонить голову, словно умирающее животное, — это откровенная низость уже со стороны зрителя.
Маноло Бьенвенида — худший из закольщиков среди именитых матадоров, за исключением Каганчо. Эти двое даже не пытаются сделать вид, что соблюдают правила, а просто выполняют пробежку по косой линии, лишь бы как-то воткнуть шпагу, подвергая себя меньшему риску, чем даже бандерильеро. Я никогда не видел, чтобы Бьенвенида классно уложил быка, и лишь дважды за двадцать четыре боя в 1931-м он на моих глазах сделал это хотя бы грамотно. Его трусость в момент заклания омерзительна. Но поведение Каганчо в такие минуты даже омерзительным не назовешь. Это не страх, от которого одновременно пробивает пот и сохнет во рту у девятнадцатилетнего паренька, который не умеет убивать, потому что настолько перепуган исполинскими быками, что даже не стал этому учиться, а просто до тошноты боится рога. Нет, это хладнокровное, по-цыгански циничное надувательство публики, выполняемое самым бесстыжим, повергающим в праведный гнев жуликом и самозванцем из всех, кто когда-либо осмеливался казать нос на арене с быками. Беда в том, что Каганчо умеет убивать блестяще; у него достаточно высокий рост, что упрощает дело, и, стоит ему захотеть, он способен свалить быка по всем правилам, грамотно и в хорошем стиле. Но Каганчо никогда не идет на риск, если хоть что-то внушает ему мысль о возможной ране. Никто не спорит, что убийство опасно, даже в случае великого тореро, вот Каганчо и старается не оказаться в пределах досягаемости рогов, исключая ситуации, когда бык видится ему бесхитростным и предсказуемым, а за мулетой следует так, будто приклеился к ней мордой. Когда Каганчо сам себе доказал, что от быка не исходит опасность, он убьет его стильно, изящно, с выверенной точностью. Но стоит ему решить, что в быке таится хоть малейшая опасность, он ни за что не приблизится к рогам. Его циничная трусость есть самое отвратительное попрание духа корриды; с ней не сравнятся даже панические наклонности Ниньо де ла Пальмы, потому что Ниньо де ла Пальма уже не может даже пассы делать грамотно, как тореро он полностью уничтожен страхом, в то время как практически все, что вытворяет Каганчо, когда он уверен в исходе, можно вставлять в учебник как иллюстрацию идеала артистизма в корриде. Он умеет выкладываться, однако лишь в том случае, если уверен, что при работе с данным быком опасность не грозит; ему мало, когда шансы лишь просто перевешивают в пользу человека. Он должен знать наверняка, что риска вообще нет, иначе он начнет махать плащом, не приблизившись и на пару метров, будет подманивать мулетой издали, а на смертоубийство пойдет по косой, да и сделает это наспех, на бегу. Это он готов проделывать с быками, которые не то что стервозны, они даже не особенно опасны и для матадора со средненькими способностями, лишь бы тот был отважным. А вот отваги Каганчо не хватит и на вошь, так как его поразительные физические данные, знания и техника позволяют ему — до тех пор, пока он не сближается с быком — находиться на арене в большей безопасности, чем человеку, который вздумает перебежать улицу на красный свет. Даже вошь идет на риск, прячась в швах твоего обмундирования: а вдруг ты сейчас на войне? Стало быть, рано или поздно сдашь одежду в вошебойку; не говоря уже о том, что сам возьмешься давить гнид ногтем большого пальца; но скажите на милость, в какую вошебойку можно сдать Каганчо? Если была бы хоть какая-то комиссия по делам корриды, которая могла бы дисквалифицировать матадоров-проходимцев, как это бывает с профессиональными боксерами, чья политическая протекция уступает арсеналу средств противника, то Каганчо либо вылетел бы с арены, либо, устрашившись такой перспективы, стал бы наконец действительно великим тореро.
Единственный по-настоящему отличный бой, который Маноло Бьенвенида провел за весь 1931 год, состоялся в последний день в Памплоне, где он больше боялся публики и народного гнева за свои предыдущие трусливые выступления, нежели быков. Перед боем он даже попросил губернатора прислать полицию для защиты, но тот ответил, что никакой защиты не понадобится, если он просто покажет, на что способен. Каждый вечер Маноло висел на телефоне, по межгороду выслушивая новости о том, как бунтующие андалусийские крестьяне разоряют ранчо его отца, как под их топорами гибнут деревья, которые потом пережигаются на древесный уголь, как режут птицу и свиней, как угоняют скот; ранчо, которое даже не успели полностью выкупить — и он сам, кстати, сражался с быками, чтобы помочь погасить долг, — все больше и больше разграбляли в ходе пресловутой Аграрной реформы, а Маноло было на ту пору девятнадцать лет, и новостей о разрушении его мира с излишком хватало для постоянного беспокойства. Но памплонские парни и местные крестьяне тратили свои сбережения, чтобы увидеть бои с быками, а их-то и не было из-за трусости матадора, так что они не желали вникать в экономические причины, отчего да почему этот матадор не может сосредоточиться, почему он потерял интерес к своей работе; они до того яростно восстали против Маноло, настолько его перепугали угрозой расправы, что в последний день ярмарки он все-таки показал блестящее выступление.
Если бы существовал механизм дисквалификации, способный отлучить Каганчо от его прибыльного бизнеса, он, надо думать, почаще давал бы неплохие вечера. С одной стороны, его оправдание в том, что рискует-то он, а не зрители, но ведь они ему за это и платят соответственно; мало того, публика потому и протестует, что Каганчо отказывается идти на риск. Да, он уже получал ранения, но это всякий раз происходило по чистой случайности, например, из-за внезапного порыва ветра, который оставлял его неприкрытым, когда он работал близко к быку, которого счел достаточно безопасным. Подобные факторы ему не подвластны, и, возвращаясь на арену из больницы, он не подходит даже к безобидному быку, так как не может гарантировать, что очередная игра ветра не подбросит ткань или опутает плащом ноги, или он сам на него наступит, а то и бык вдруг ослепнет. Он единственный тореро, ранение которого меня порадовало; но это тоже не выход, потому что по возвращении из госпиталя он ведет себя хуже, чем до попадания на больничную койку. И все же он до сих пор получает контракты и грабит публику, потому что та знает, что стоит ему захотеть, как он выдаст безупречную и блестящую фаэну, модель идеального исполнения, и завершит ее великолепным убийством.
Лучший убийца на сегодня — это Никанор Вильялта, кто начинал с мошенничества, пользуясь своим ростом, чтобы перегнуться через быка, которого попутно ослеплял своей широченной мулетой, но сейчас он настолько улучшил технику, что — по крайней мере, в Мадриде, — убивает практически каждого быка в близком контакте, уверенно, грамотно, решительно и эмоционально, усвоив метод, как выиграть от волшебства своей левой кисти, чтобы действительно ею убивать, а не всего лишь показывать фокусы. Вильялта — пример незатейливой личности, о чем я говорил в начале этой главы. По уровню интеллекта, а также в беседе он уступит вашей двенадцатилетней сестренке, учись та в школе для умственно отсталых, зато любовь к славе и вера в собственное величие у него развиты настолько высоко, что на них можно вешать шляпу. В довесок к тому он обладает полуистерической храбростью, которая даст фору рассудочной отваге. Лично я нахожу его невыносимым, хотя любой, кто не возражает против тщеславной истеричности, найдет его вполне приятным в общении; вместе с тем со шпагой и мулетой в Мадриде он представляет собой самого храброго, надежного, результативного и эмоционального убийцу в современной Испании.
Лучшими шпажистами в мое время были Мануэль Варе по прозвищу Варелито, возможно, лучший убийца в моем поколении; Антонио де ла Аба, он же Сурито; Мартин Агуэро; Маноло Мартинес и Луис Фрег. Варелито был среднего роста, простодушный, искренний и результативный убийца. Как оно бывает со всеми убийцами среднего роста, ему постоянно доставалось от быков. Не успев до конца восстановиться после раны, полученной годом раньше, он оказался не в состоянии убивать в своем прежнем стиле на апрельской ярмарке 1922 года в Севилье, и толпа несколько дней кряду освистывала его неудовлетворительную работу. Он всадил шпагу в быка, но, когда повернулся к нему спиной, тот в ответ всадил ему рог чуть ли не в прямую кишку, разорвав внутренности. Почти такая же рана, какую весной 1930-го получил Сидни Франклин, но тот хотя бы оправился, а вот Антонио Монтес от таких повреждений погиб. Варелито был ранен в апреле, продержался до 13 мая. Когда его несли по кальехону в медпункт, зрители, лишь минуту назад вопившие оскорбления, взялись перешептываться, как оно всегда бывает после серьезной кохиды3, а Варелито, обернув к ним лицо, прокричал: «Что, добились своего? Добились, да? Довольны? Теперь уже все. Теперь точно все». С ним действительно было уже все, хотя сама смерть заняла целых четыре недели.
Сурито был сыном прославленного пикадора старой закваски, последнего в своем роде. Выходец из Кордовы, смуглый, худощавый и серьезный, с печальным лицом в минуты спокойствия и глубокой верой в матадорскую честь, он убивал классически, неторопливо и красиво, а чувство собственного достоинства не позволяло ему прибегать ни к преимуществам, ни к фокусам, ни даже отклоняться от прямой линии, когда он шел на сближение. Это был один из четверки новильеро, которые произвели фурор в 1923 и 1924 годах, а когда остальные трое — которые были более зрелыми, чем он, хотя и ненамного, — уже были произведены в матадоры, он прошел свою альтернативу в самом конце сезона, хотя его ученичество еще не было формально окончено, в том смысле, что, по идее, учиться надо бы до тех пор, пока не станешь в ремесле полным мастером.
Если на то пошло, ни один из этой четверки не прошел ученичество как подобает. Мануэль Баес, прозванный Литри, самый сенсационный из всех четырех, был вундеркиндом по части доблести и реакции, но храбрость его была безрассудной, а техника боя безграмотной. Это был невысокий, смуглолицый и кривоногий парнишка со смоляной шевелюрой, кроличьей физиономией и нервным тиком, который заставлял его подмигивать набегающему быку; но в течение целого года он успешно восполнял нехватку знаний собственной смелостью, быстрой реакцией и везеньем, а когда быки его подбрасывали — в буквальном смысле сотни раз, — он держался настолько близко к рогу, что у быка не получалось его хорошенько боднуть, так что слепая удача оберегла его от всех серьезных ран, кроме одной. Мы называли его корне де торо, «бычье мясо», и дата альтернативы, в общем-то, не играла особой роли, потому что он все равно сражался под влиянием нервозной смелости, которая не могла продлиться долго, а его неряшливая техника была залогом приближающейся катастрофы, так что чем больше денег он успеет сделать, пока возможно, тем лучше. Он получил смертельную рану в первом же бою 1926 года, в начале февраля, в Малаге, пробыв в ранге полного матадора лишь один сезон. Может, он и не умер бы от той раны, но у него развилась газовая гангрена, и. ногу ампутировали слишком поздно. Как говорят тореро, «если мне суждено пролить собственную кровь, пусть это будет в Мадриде», хотя валенсийцы заменяют Мадрид Валенсией, так как, именно в этих двух городах ведутся самые серьезные бои; отсюда наибольшее количество ранений и, как следствие, наличие самых опытных хирургов. Нет времени ждать, пока приедет специалист из другого города, чтобы выполнить наиболее срочную и важную часть операции, а именно, правильно вскрыть и вычистить рану, чтобы в ней не завелась инфекция, а ведь возможных траекторий у внутренних повреждений может быть сколько угодно. Я однажды видел рану в бедре, где входное отверстие было по размеру не больше серебряного доллара, зато зондирование показало, что травматических каналов там аж целых пять: это случилось из-за того, что человек несколько раз прокрутился на этом роге. Порой и кончик рога расщепляется прямо в ране, усугубляя дело. И все эти внутренние раневые каналы надо вскрыть и прочистить, причем рассекать ткани надо как можно более скупо, чтобы заживление пошло быстрее, а возможная утрата подвижности была как можно меньшей. Перед хирургом, специализирующимся в корриде, стоят две задачи: спасти человека, что свойственно любому другому хирургу, и как можно скорее вернуть его на арену, чтобы тот мог выполнять заключенные контракты. Так вот как раз умение ставить на ноги побыстрее и позволяет такому специалисту требовать высокие гонорары. Это очень специфическая область хирургии, но в своей простейшей форме, а именно, когда лечится наиболее примитивная рана, которая чаще всего имеет место между коленом и пахом, или между коленом и щиколоткой, так как именно здесь опущенные рога обычно цепляют человека, состоит в скорейшем зашивании бедренной артерии (если она была порвана), после чего зондом — а чаще всего просто пальцем — выщупываются и чистятся все травматические каналы, при этом сердцу пациента не дают остановиться инъекциями камфары, а кровопотерю восполняют обычным солевым раствором, и так далее и тому подобное. Как бы то ни было, нога Литри воспалилась в Малаге, и ее ампутировали, хотя перед подачей наркоза сказали, дескать, просто почистим рану, а когда он пришел в себя и обнаружил, что ноги нет, ему уже не хотелось жить и он был в страшном отчаянье. Я ему очень симпатизировал и потому крайне сожалел, что он не умер до ампутации, потому как он все равно был обречен с той минуты, когда прошел альтернативу, это был лишь вопрос времени, когда удача от него отвернется.
А вот Сурито вообще никогда не везло. После прерванного ученичества его репертуар был самым скудным в части работы с плащом, а приемы с мулетой в основном представляли собой пассы пор альто и молинете (легко осваиваемый трюк), зато великолепие его шпаги и чистота стиля при закалывании оказались в тени из-за сумасшедших выходок Литри и блестящего сезона, который показывал Ниньо де ла Пальма. После смерти Литри у Сурито было два славных сезона, но не успел он воспользоваться шансом занять главенствующие высоты в профессии, так как его техника устарела, потому что он не осваивал новые приемы с плащом и мулетой, ну а поскольку он всегда целился шпагой очень высоко, в самую вершину «окошка» между лопатками, ему было трудно держать мулету в достаточно низком положении из-за чрезмерно вскинутого левого плеча, и вот почему ему так часто доставалось от быков; в особенности те страшные удары дугой рога в грудь, которые сбивали его с ног практически при всяком закалывании. Потом он едва не потерял целый сезон из-за внутренних повреждений й какой-то опухоли, образовавшейся у него на губе после очередного ранения. В 1927-м он сражался в настолько плохой физической форме, что на него было больно смотреть. Он понимал, что стоит матадору потерять один-единственный сезон, как его сбросят со счетов, на следующий год у него будет лишь пара-тройка боев, и заработать на жизнь не удастся, так что весь тот сезон Сурито сражался, как мог; его лицо, обычно покрытое здоровым загаром, было бледным, как выгоревшая на солнце парусина; одышка его мучила такая, что вызывала жалость; и все же он атаковал, как и прежде, по прямой, в близком контакте, в том же классическом стиле и со все той же нехваткой удачи. Когда бык сшибал его с ног или наносил палетасо, то есть удар боковой частью рога, который, по заверениям тореро, мало чем лучше рваных ран, потому что приводит к внутренним кровоизлияниям, он терял сознание от слабости; его уносили в медпункт, приводили в себя, и он вновь выходил на арену, чтобы убить следующего быка, сам едва держась на ногах. По причине такого своеобычного стиля быки били его почти при всяком закалывании. В тот сезон он провел на арене двадцать один вечер, из них двенадцать раз терял сознание, но убил всех быков, сорок две штуки. Этого, однако, оказалось недостаточно, а виной тому была его недостаточно стильная работа с плащом и мулетой, его общее физическое состояние и тот факт, что публике не нравилось, что он валится в обморок. В одной из сан-себастьянских газет появилась даже передовица, полная гнева и возмущения. Между прочим, в этом городе он выступал удачнее всего, а они даже не стали продлевать с ним контракт, потому что его манера терять сознание вызывала неудовольствие у туристов и сливок местного общества. Так что тот сезон, в который он показал самые душераздирающие подвиги по части личного мужества из всех, что я видел, не принес ему ничего хорошего. В конце сезона он женился. Говорят, она торопилась выйти за него, пока он не умер, а в результате он только поправился, причем даже внешне; растолстевший и горячо любящий свою жену, он уже с куда меньшей охотой шел на быка по прямой и провел после этого лишь четырнадцать боев. На следующий год вообще выступил только семь раз, включая Испанию и Южную Америку. На закалывание, правда, шел, как прежде, по прямой, но из испанских контрактов ему достались только два, чего никак не хватало на содержание семьи. Разумеется, на обмороки никому не нравится смотреть, но он знал лишь один способ убийства, и если после удара мордой или боковиной рога в грудь он терял сознание, это было простым невезеньем, и он всегда возвращался в бой, едва приходил в себя. Но публике это было не по нраву. Да и мне самому это было неприятно, но, черт возьми, как же я восхищался таким мужеством. Слишком сильное чувство собственного достоинства уничтожает человека быстрее любой иной благородной черты; именно это и произошло с Сурито за один-единственный сезон из-за невезенья.
Папаша Сурито взрастил первого сына матадором и привил ему честь, технику и классический стиль, но из мальчишки мало чего получилось, несмотря на отличные навыки и целостность. Из второго сына он сделал пикадора, и тот, обладая идеальным стилем, великой смелостью и отличной посадкой в седле, стал бы лучшим пикадором в Испании, кабы не одна особенность. Он слишком мало весил. С какой бы силой он ни наваливался на свою пику, она едва-едва протыкала бычью шкуру. И вот, будучи самым техничным и стильным из всех нынешних пикадоров, он пробавляется на новильядах, зарабатывая от полусотни до сотни песет, хотя, добавь он в весе еще фунтов пятьдесят, смог бы продолжить славную традицию отца. Есть, правда, и третий сын, который тоже пикадор, но я его не видел; говорят, впрочем, он тоже слишком легкий. Что за невезучая семейка!
Мартин Агуэро, третий из убийц, был мальчишкой из Бильбао, который походил скорее не на тореро, а на коренастого, крепко сбитого бейсболиста-профессионала типа третьего бейсмена или, стажем, шорт-стопа. Губастый, с мясистыми чертами американского фольксдойча вроде Ника Альтрока, он не был артистом плаща или мулеты, хотя с плащом управлялся довольно грамотно; порой даже блестяще; он разбирался в корриде; не был невежей; и все приемы с мулетой выполнял на приличном уровне, пусть даже без какого-либо намека на артистизм и фантазию. Словом, зачтем его как умелого работника с плащом на ближней дистанции и грамотного, но скучного исполнителя пассов с мулетой. Со шпагой он решительный и быстрый убийца. На снимках его эстокады всегда выглядят чудесно, так как фотография не дает ощутить время, однако, когда наблюдаешь за ним воочию, он сокращает дистанцию со скоростью молнии, так что пусть он и закалывает надежнее Сурито и в девяти случаев из десяти вонзает шпагу по самый эфес, одна-единственная эстокада Суриты многократно ценнее работы Агуэро, коль скоро Сурито входит на территорию быка медленно и по прямой, настолько точно выверив момент удара, что бык никогда не получает его как бы исподтишка, неожиданно. Агуэро вел себя как мясник на скотобойне, а Сурито — как священник при благословении.
Агуэро был очень храбр и результативен; в 1925-м, 1926-м и 1927-м он был одним из ведущих матадоров (проведя за последние пару лет пятьдесят и пятьдесят два боя, соответственно), и почти никогда быки его не подкидывали. В 1928-м он был дважды серьезно ранен, причем вторая корнада стала результатом первой, так как он не успел оправиться после нее полностью, и в итоге два этих ранения уничтожили его замечательное здоровье и физическую форму. Нерв в правой ноге пострадал настолько, что атрофировался, вызвав гангрену пальцев стопы, и в 1931-м их ему ампутировали. Судя по последним долетевшим до меня сведениям, сейчас его нога покалечена до такой степени, что он вряд ли сможет вновь выйти на арену. Двое его младших братьев подвизаются в ранге новильеро, обладают такими же чертами лица, атлетической внешностью и расцветающими навыками работы со шпагой.
Диего Маскарян «Фортуна» из Бильбао — еще один отличный убийца по категории мясников. Фортуна кудряв, широк в запястье, дороден, вышагивает вразвалочку, женат на серьезных деньгах, боями подрабатывает в собственный карман, храбростью не уступает быкам и лишь чуточку не добирает до них по части ума. Это самый удачливый из всех тореро. Ему известен лишь один способ ведения боя, со всеми быками он обращается как с трудными, беспощадно скручивает их мулетой, не делая никакой разницы между требуемыми фаэнами. Если бык в самом деле попадется трудный, зрелище выходит отменное, но если животное так и напрашивается на изящную фаэну, смотреть на это прямо-таки больно. Как только бык ставит передние ноги вместе, Фортуна разворачивает свою мулету, делает обрисовку со шпагой, бросает взгляд за плечо, чтобы крикнуть своим друзьям: «Посмотрим, что он скажет на это!», и сокращает дистанцию уверенным, быстрым, мощным движением. Он такой редкостный везунчик, что его шпага может порой прободать костный мозг и уронить быка словно ударом молнии. А когда ему не везет, он принимается потеть, шевелюра завивается еще более плотными кудряшками, он жестами начинает объяснять публике стервозность животного, призывая всех в свидетели, что здесь нет его вины. На следующий день, усевшись в личное забронированное место на втором ряду тендидо (он один из тех немногих тореро, кто сам является зрителем-завсегдатаем), Фортуна, завидев действительно трудного быка на арене, вальяжно сообщает всем нам: «Э, тут ничего сложного. Удачный бычок попался. Стыд и срам, ежели этот парнишка не покажет с ним чего-то особенного». Впрочем, сам Фортуна редкостный смельчак, и его храбрость ничуть не уступает глупости. Бой не действует ему на нервы. Однажды я слышал, как он сказал пикадору: «Давай-ка поживее. Заскучал я тут с вами. Шевелись, ребята». Среди артистов-однодневок он стоит особняком как реликт некой древней эпохи. Но если просидеть рядом с ним сезон, он наскучит до смерти.
Маноло Мартинес из валенсийского баррио Русафа, худощавый, круглоглазый словно птица, с перекошенной физиономией и тонкогубой улыбочкой, выглядит так, словно его место на ипподроме или в бильярдной, где в эпоху моего детства зарабатывали на жизнь очень похожие типы. Многие комментаторы отказываются признавать в нем отличного убийцу, так как ему никогда не везло в Мадриде, а редколлегия французского — и очень неплохого — издания «Ле ториль» вообще не видит в нем никаких достоинств, потому что ему хватило ума не рисковать жизнью на юге Франции, где рукоплесканиями встречают любой удар шпагой, куда бы она ни угодила или каким бы жульничеством ни был проведенный прием. Мартинес столь же храбр, что и Фортуна, но ему никогда не бывает скучно. Он любит убивать, в нем нет тщеславия Вильялты; когда все складывает удачно, он радуется, причем ничуть не меньше за зрителя, чем за себя самого. Ему сильно достается от быков, и однажды в Валенсии он на моих глазах получил ужасную корнаду. Его работа с плащом и мулетой неряшлива, но если бык бесхитростен и нападает пылко, Мартинес ведет его в очень тесном контакте. Как-то раз ему достался бык, склонный бодаться вправо, но он, похоже, не заметил этого дефекта. Бык толкнул его разок на пробеге с плащом, а второй раз, когда Мартинес пропустил его с той же стороны, не освобождая дорогу, бык прицелился в него рогом и отшвырнул. Ранения не вышло, потому что рог всего лишь скользнул по коже, хотя и разодрал брючину, но Мартинес упал на голову и еще не совсем пришел в себя, когда плащом вывел быка на середину и там вновь попытался пропустить его мимо себя все с того же, правого бока. Ну и конечно, бык до него добрался; его склонность бодаться вправо лишь подкрепилась предыдущим успехом, так что на этот раз рог попал в мясо и Мартинес поднялся на нем в воздух, после чего бык сбросил его на землю, вновь ударил рогом, и еще разок, пока остальные тореро бежали к центру арены, чтобы отвлечь животное. Когда Маноло поднялся на ноги и увидел кровь, хлещущую из паха, он понял, что разорвана бедренная артерия. Зажав дырку обеими ладонями, чтобы не истечь кровью, он бегом кинулся в медпункт. Он знал, что вместе с этим фонтаном между пальцами уходит его жизнь, поэтому не мог дожидаться носилок. Его попытались подхватить на руки, но он отчаянно замотал головой. Навстречу выбежал доктор Серра, и Мартинес крикнул ему: «Дон Пако, у меня большая корнада!»; доктор Серра надавил на артерию большим пальцем, пережимая кровоток, и они пошли в медпункт вместе. Рог чуть ли не насквозь пробил ему бедро, кровопотеря оказалась столь серьезной, а сам он был таким слабым, что никто не верил, что он выкарабкается; мало того, не сумев через некоторое время уловить пульс, его даже объявили мертвым. Повреждения мышц были до того чрезвычайные, что его списали со счетов как тореро, но, получив ранение 31 июля, он благодаря своей крепкой конституции и искусству доктора Пако Серры уже 18 октября сражался в Мексике. Мартинес получал чудовищные ранения, но лишь редко в момент убийства; обычно все было связано с его желанием работать близко к быку, который этого не допускал, с его фундаментальными огрехами в приемах с плащом и мулетой, а также со стремлением категорически держать ступни вместе, пропуская быка мимо себя. Впрочем, ранения, похоже, лишь разжигали его отвагу. Он провинциальный тореро. Я никогда не видел у него по-настоящему блестящие бои, кроме разве что в Валенсии. С другой стороны, в 1927-м, на одной из ярмарок, что была построена вокруг выступлений Хуана Бельмонте с Марсиалем Лаландой и куда Мартинеса даже не пригласили, после их выбытия из строя он предложил свои услуги и провел три великолепных вечера, выполнив всевозможные приемы с плащом и мулетой настолько близко и рискованно, что было трудно поверить, как так вышло, что быки его не прикончили; а когда подходил миг закалывания, он делал очень близкую, дерзкую обрисовку, слегка откидываясь на каблуках, чтобы встать попрочнее, левое колено чуть согнуто, вес перенесен на другую ногу, после чего сокращал дистанцию и убивал так, что любой современник обзавидовался бы. В 1931-м он был опасно ранен в Мадриде и даже не успел полностью восстановиться, Когда уже начал выступать в Валенсии. Все комментаторы сходятся в одном: сейчас с ним-де покончено, но он по-прежнему доказывает их неправоту, и я убежден, что, как только его нервы и мускулы вновь начнут подчиняться его сердцу, он станет таким же, как и был, — пока не погибнет. А с его великой храбростью, но хромающей техникой и неспособностью возобладать над трудным быком это кажется неизбежным. Он мужественен отвагой смельчака из трущоб, Вильялта исполнен тщеславия, Фортуна тупости, ну а Сурито — таинственности.
Мужество Луиса Фрега — никаким искусством, если не считать шпаги, он не обладает — производит наиболее странное впечатление. Оно неуничтожимо, словно океан, но в нем нет соли, если только он не подсолит его собственной кровью, а человечья кровь сладка и тошнотворна на вкус, несмотря на свою солоноватую природу. Если бы Луис Фрег умер в один из тех четырех раз на моей памяти, когда его объявляли мертвым, я смог бы свободнее рассказать о его характере. Он мексиканский индеец, нынче заматеревший и отяжелевший, с негромкой манерой речи, мягкими мясистыми ладонями, несколько горбоносый, косоглазый, губастый, с черной как смоль шевелюрой, единственный из матадоров, кто до сих пор носит косичку, и был произведен в полные матадоры в Мексике в 1910-м, когда еще Джеффриз сражался с быками в невадском Рино. За прошедшие двадцать один год он заработал семьдесят две серьезные раны. За всю историю никому из тореро так не доставалось от быков. Пять раз, когда смерть казалась неизбежной, над ним проводили соборование. Ноги у него из-за шрамов стали узловатыми и корявыми, будто ветви старого дуба, а грудь и живот исчирканы следами ран, которые давно бы прикончили кого-то другого. По большей части ему доставалось из-за неповоротливости и неумения управлять быками плащом и мулетой. Впрочем, он замечательный убийца; неторопливый, надежный и прямолинейный, и те несколько раз — в незначительной пропорции к числу прочих ран, — когда он попадал на рог, были обусловлены скорее нехваткой скорости при выходе из зоны досягаемости с последующим скольжением вдоль бычьего бока вслед за вонзанием шпаги, нежели с огрехами в технике. Жуткие раны, месяцы на больничных койках, поглотившие все сбережения, ничуть не сказались на его мужестве. Но оно странное, это мужество. Не цепляет. Незаразное. Ты его видишь, ценишь, уважаешь, знаешь, что этот человек отважен, но его отвага словно сироп, а не вино или вкус соли и золы у тебя во рту. Если у качеств человека есть запах, то для меня мужество пахнет дубленой кожей, мерзлой дорогой или морем, когда ветер срывает пену с гребня волны, но мужество Луиса Фрега ничем этим не пахнет. В нем читается что-то творожистое и тяжелое, поверх протягивает неприятной илистой отдушкой, так что когда он умрет, я расскажу вам о нем, и это достаточно странная история. -
Последний раз, когда про него сказали «не жилец» в Барселоне, где его жутко разодрал бык, рана сочилась гноем, а сам он лежал в бреду и, как всем казалось, уже умирал, он вдруг прошептал: «Я вижу смерть. Вижу ясно. Ох, какое уродство...» Он ясно увидел смерть, но она не приблизилась. Сейчас он без гроша в кармане и дает прощальную серию выступлений. Двадцать лет кряду был посвящен смерти, а она его так и не забрала.
Таковы портреты пяти убийц. Если считать, что изучение умелых убийц позволяет сделать общий вывод, то можно сказать, что убийца-мастер нуждается в чести, мужестве, хорошей физической форме, хорошем стиле, великолепном левом запястье и огромной удаче. После чего ему понадобятся блестящие отзывы в прессе и целая куча контрактов. Точки нанесения ударов, результативность различных эстокад и способов закалывания обсуждаются в «Терминологическом словаре».
Если у народа Испании есть одна общая черта, то это гордость, а если таких черт две, то вторая называется здравым смыслом, ну а третьей будет непрактичность. Обладая честью, они не возражают против убийства; считая себя достойными сделать такой подарок. Обладая здравым смыслом, они интересуются смертью и не тратят свою жизнь, пытаясь увильнуть от размышлений о ней и надеясь, что ее вообще не существует, лишь для того, чтобы в конечном итоге столкнуться с ней лоб в лоб, когда придет время умирать. Этот здравый смысл такой же жесткий и неподатливый, как равнины и высокогорья Кастилии, и чем дальше от Кастилии, тем он больше теряет в твердости и сухости. В своем высшем проявлении он сочетается с полнейшей непрактичностью. На юге он живописен, вдоль побережья становится средиземноморской расхлябанностью; на севере, в Наварре и Арагоне, существует такая традиция мужественности, что это даже романтично; а вдоль атлантического побережья, как и во всех странах, граничащих с холодным морем, жизнь настолько практична, что на здравый смысл не остается времени. Для людей, живущих рыболовством в холодных водах Атлантики, смерть есть нечто, что может прийти в любой момент; что она, собственно, и делает, так что ее полагается избегать словно производственную травму; вот почему они не забивают ею свои мозги и ничуточки ею не пленяются.
Нужны две вещи, чтобы страна влюбилась в корриду. Во-первых, в ней должны разводить быков, а во-вторых, народ должен интересоваться смертью. Англичане и французы живут ради жизни. У французов существует целый культ почитания мертвых, однако важнее всего считается получать радость от повседневных материальных благ, реализуемых в форме семьи, безопасности существования, социального статуса и денег. Англичане тоже живут ради бренного мира по эту сторону гробовой доски, и смерть не входит в перечень вещей для размышлений или бесед, для сознательного поиска или риска, исключая служение отечеству, а также из спортивного или чисто меркантильного интереса. Иначе она превращается в неприятный предмет, который следует избегать, в крайнем случае допускается морализировать, но ни в коем случае изучать. Нельзя разглагольствовать на тему погибших, наставительно говорят они, и эту фразу я слышал от них очень четко и ясно. Когда англичане убивают, они делают это ради спорта, ну а французы убивают ради супового горшка. Не спорю, горшок отличный, славится на весь белый свет и всячески достоин, чтобы ради него убивали. Однако если убийство происходит не из кулинарных или спортивных интересов, англичанам и французам оно кажется жестоким. Как и все заявления общего характера, действительность не столь уж прямолинейна, как я попытался ее обрисовать, но я ведь пытаюсь изложить принцип, не затевая список из исключений.
Нынче в Испании коррида уже утрачена в Галисии и большей части Каталонии. В этих провинциях не выращивают быков. Галисия соседствует с морем, а поскольку это бедная провинция, откуда люди эмигрируют или уходят в море, смерть там не воспринимается как некая загадка, достойная размышлений, а считается скорее повседневным риском, который надо всячески избегать; тамошний народ практичен, плутоват, зачастую туп и жаден, а любимейший их досуг — это хоровое пение. Каталония находится в Испании, но ее жители не испанцы, и хотя коррида процветает в Барселоне, она стоит на фальшивом фундаменте, потому что здешний зритель ходит на бои как в цирк, то бишь поахать и поразвлечься, и он почти столь же невежествен, как публика в Ниме, Безье или Арле. Страна у каталонцев богатая, во всяком случае, значительная ее часть; они трудолюбивые фермеры, умелые предприниматели, удачливые торговцы; коммерческие избранники Испании. Чем богаче страна, тем простодушнее крестьянство, так вот у них деревенская простота сочетается с полудетским языком и высокоразвитым коммерческим сословьем. Для них, как и в Галисии, жизнь чересчур практична, чтобы в ней нашлось много места для самой несгибаемой формы здравого смысла или чувствований по поводу смерти.
В Кастилии крестьянин вовсе не такой бесхитростный плутишка, как каталонец или галисиец. Он живет в жестком климате, но его страна очень крепка и здорова; у него есть — или были — еда, вино, жена и дети, вот только удобств нет, почти полностью отсутствует капитал, к тому же эти вещи не являются самоцелью; они лишь часть жизни, а жизнь — это то, что предшествует смерти. Кое-кто с английской кровью в жилах написал: «Жизнь реальна; жизнь есть подвиг, и могила ей не цель»4. Ну и в каком месте они его закопали? Что сталось с реальностью и подвигом? У народа Кастилии отличный здравый смысл. Они не способны родить поэта, пишущего подобные строчки. Им известно, что смерть — неизбежная реальность, единственная вещь, в которой может быть уверен кто угодно; единственная надежная опора; что она превосходит любые современные удобства и что когда есть смерть, ни к чему устраивать ванные комнаты с горячей водой в каждом американском доме или, если на то пошло, обзаводиться радиоприемниками. Кастильцы много думают о смерти, и если у них есть религия, то во всяком случае та, где жизнь намного короче смерти. Обладая таким чувством, они питают сознательный, здравый интерес к смерти и когда понимают, что можно увидеть, как ее причиняют, избегают, принимают или отказывают в ней где-то под вечер за номинальную стоимость входного билета, они выкладывают свои денежки и отправляются на арену, продолжая туда ходить даже тогда, когда по ряду причин — которые я попытался изложить в этой книге — чаще всего переживают разочарование в артистизме и подвергаются эмоциональному грабежу.
Большинство великих матадоров родом из Андалусии, где выращивают лучших быков и где благодаря мягкому климату и мавританской крови люди обладают врожденным изяществом и склонностью к праздности, которая чужда Кастилии, хотя там тоже есть примесь мавританской крови в жилах тех, кто выдавил арабов и занял эту приятную страну. Среди по-настоящему великих тореро есть Каэтано Санс и Фраскуэло, которые оба из-под Мадрида (хотя Фраскуэло родился на юге), а также Висенте Пастор из плеяды менее великих, и Марсиаль Лаланда, лучший из нынешних тореро. Из-за всяческих проблем, вызванных Аграрной реформой, в Андалусии постоянно падает число боев, и здесь все меньше и меньше появляется первоклассных матадоров. В 1931-м только трое из первой десятки происходили из Андалусии, а именно, Каганчо и оба Бьенвениды, причем хотя Маноло Бьенвенида и является андалусийцем по крови, он родился и вырос в Южной Америке, в то время как его брат, пусть и родившийся в Испании, тоже воспитывался за рубежом. Чиквело и Ниньо де ла Пальма, представляющие Севилью и Ронду, уже сошли со сцены, ну а севильец Хитанильо де Триана погиб.
Марсиаль Лаланда из-под Мадрида, так же как и Антонио Маркес, который вновь собирается выходить на бои, и Доминго Ортега. Вильялта из Сарагосы, а Баррера в компании с Маноло Мартинесом и Энрике Торресом из Валенсии. Феликс Родригес родился в Сантандере и вырос в Валенсии, а Армильита Чико, Солорсано и Эриберто Гарсия мексиканцы. Почти все ведущие молодые новильеро происходят из Мадрида или его окрестностей, с севера или из Валенсии. После гибели Хоселито и Маэры и окончательного ухода Бельмонте засилью андалусийцев в современной корриде пришел конец. Сейчас центром боя быков в Испании, как с точки зрения подготовки новой смены, так и средоточия величайшего интереса к собственно корриде, является Мадрид с его пригородами. Затем идет Валенсия. Самый универсальный и мастерский тореро в сегодняшней корриде – это, безусловно, Марсиаль Лаланда, а наиболее совершенных молодых тореро с точки зрения доблести и техники поставляет Мексика. Бой быков, без сомнения, сдает позиции в Севилье, которая некогда, в компании с Кордовой, была центром корриды, уступив пальму первенства Мадриду, где в 1931-м, в эпоху финансового кризиса, во время серьезнейших политических неурядиц всю весну напролет и в начале лета арена заполнялась до отказа дважды, а то и трижды в неделю, хотя программа была вполне себе заурядная.
Судя по энтузиазму, который я наблюдал в период Республики, современная коррида останется существовать в Испании вопреки всем намерениям ее нынешних политиков проевропейского толка, которые желают объявить ее вне закона, чтобы не краснеть перед своими коллегами на встречах Лиги Наций, а также на дипломатических и дворцовых приемах. В настоящее время против нее разворачивается жесточайшая атака силами кое-каких газет, субсидируемых правительством, но коль скоро такая масса людей зарабатывает себе на жизнь разведением, транспортировкой, откормом и забивом боевых быков, то я не верю, чтобы правительство действительно запретило корриду, как бы сильно ему этого ни хотелось.
Сейчас ведется подробнейшее изучение фактического и потенциального использования всех земель, ныне отведенных под выпас быков боевых пород. В рамках аграрных нововведений, которые намечены к внедрению в Андалусии, кое-какие наиболее обширные латифундии наверняка будут раздроблены, но поскольку в Испании развито как животноводство, так и растениеводство, а значительная доля выпасных земель не подходит для выращивания сельхозкультур, да и от разводимых животных ничего не пропадает понапрасну, раз уж их всех рубят и продают на мясо независимо от места заклания, хоть на арене, хоть на скотобойне, существенная пропорция земли на юге, которая ныне используется под пастбища, наверняка сохранит свое предназначение. В стране, где в 1931-м было решено запретить любые машины для посевных и уборочных кампаний, чтобы обеспечить работой сельхозрабочих, правительство наверняка не станет торопиться переводить огромные новые площади под пашню. Вопрос о переориентации выпасных земель под Кольменаром и Саламанкой даже не стоит. Я ожидаю определенного сокращения площадей под разведение быков в Андалусии и дробление кое-каких ранчо, однако считаю, что радикальных изменений в этой отрасли не будет при нынешнем правительстве, хотя многие из его членов гордились бы запретом корриды и безо всякого сомнения сделают для этого все, что в их силах, ну а быстрейший путь к этому лежит через быков, раз уж талант матадора проявляется сам по себе, как у акробатов, жокеев или даже писателей, и среди них нет ни одного незаменимого; а вот боевые быки суть продукт тщательной селекционной работы на протяжении многих поколений, подобно скаковым лошадям, так что если все эту породу отправить на бойню, с ней будет покончено раз и навсегда.
Примечания
1 Удар рогом; рана от удара рогом. (исп.)
2 Добивающий удар, наносимый из милосердия. (франц.)
3 Удар рогом, ранящий матадора. (исп.)
4 «Псалом жизни» Генри Лонгфелло.
| Предыдущая страница | Оглавление "Смерть после полудня" | Следующая страница |
При заимствовании материалов с сайта активная ссылка на источник обязательна.
© 2022 "Хемингуэй Эрнест Миллер"