Папоров Хемингуэй на Кубе Сан-Кристобаль

Все у него было старое, кроме глаз,
а глаза были цветом похожи на море,
веселые глаза человека, который не сдается.
Эрнест Хемингуэй «Старик и море»

Хотя и трудно работалось, а книга об Африке росла. Хемингуэй понимал, что утратил былую способность четко и емко чувствовать и так же четко и емко излагать мысли в прозе. Сетовал, сокрушался, а рукопись пухла от пространных описаний и перевалила за 650 страниц — хотя была задумана гораздо короче,— конца же ее не было видно. Чтобы не переживать, понапрасну растрачивая силы, он нашел выход в том, что «сокращать всегда легче, чем сочинять».

— Как ни елозь, как ни крутись, Фео,— говорил своему другу Хемингуэй в те ноябрьские дни 1955 года,— а жизнь гнет, загоняет в зад, вынуждает следовать омерзительной философии этого дерьмового гения пессимизма...1

— Если не можешь собственной волей изменить окружающую обстановку, подлаживайся и извлекай из нее для себя пользу,— закончил Хосе Луис мысль Эрнеста.

— Да! Но у старика были... «веселые глаза человека, который не сдается». Мне надо отвлечься, отдохнуть и... дальше пойдет как в былое время. Тогда ничего не приносило больше радости, чем чтение перед новым днем того, что нацарапано вчера. Я решил, Фео: в конце ноября в Каракасе соберутся лучшие матадоры Испании — поеду туда. Хочешь со мной?

Хосе Луис Эррера не мог оставить работу и отказался.

К тому времени относится запись, сделанная мною в разговоре с Марио Менокалем:

— Эрнест жаловался, что катастрофа в Африке принесла ему «опыт, который лишил его возможности бойко писать». Он из балагура, весельчака на глазах становился «хандрой». Будничное, повседневное в жизни принимал раздражительно, будто все подстраивалось против него. Был прежним — не казался, а снова был прежним — в дни, когда в «Ла Вихии» гостил его старший сын Джон. Это случилось перед самым награждением Эрнеста орденом «Сан-Кристобаль». Эрнест радовался, что Джон оставил армию и посвятил себя бизнесу. Этот парень обзавелся семьей и тихо осваивал биржу Сан-Франциско. Он во всем был положительным и не создавал Эрнесту никаких проблем. Два других сына, правда, от другой жены, не походили на Джона. В них было много бунтарского, и, как ни странно, отца это расстраивало. Он делал вид, что гордится Гиги, который тогда уже самостоятельно охотился в Африке а на самом деле переживал, что мальчик совсем не слушался его. Патрисио к тому времени стал белым охотником. Эрнест и этим фюрсил, хотя, мне кажется, он так же думал, как и я: Патрик превратился в белого охотника в пику отцу, он сделался им, чтобы охранять и выхаживать тех зверей, которых Эрнест уничтожал.

Меня удивило тогда подобное предположение и то, что Менокаль, сам страстный охотник, употребил слово exterminar — уничтожать, истреблять, разрушать. Но уже в Москве, в дни пребывания у нас Патрисио Хемингуэя — он участвовал в каком-то международном симпозиуме по охране природы,— те слова Менокаля обрели скелет. Мое внимание привлекло упорное нежелание Патрисио Хемингуэя говорить об отце-охотнике. Патрисио старался избегать журналистов, а когда оказывалось необходимым давать интервью, он мало говорил об отце. Особенно это бросилось в глаза во время интервью по московскому телевидению, которое брал у Патрисио Василий Песков. Песков трижды спрашивал Патрисио о том, как охотился в Африке его отец, и молодой ученый трижды уклонился от ответа. И тогда мне показалось, что приведенное выше предположение Менокаля не лишено основания.

Сообщение о награждении Хемингуэя орденом «Сан-Кристобаль», учрежденным в честь покровителя и патрона Гаваны св. Христофора, пришло по телефону. Заместитель председателя муниципалитета Николас Ду-арте собственной персоной позвонил в «Ла Вихию» и сообщил, что по предложению губернатора муниципальный совет удостоил автора повести «Старик и море» высокого знака отличия.

Хемингуэй поблагодарил, но, повесив трубку, чертыхнулся.

Эту реакцию Хемингуэя свидетельствует Роберто Эррера:

— Папа знал, что «Сан-Кристобаль» вовсе не орден, а медаль, которой награждаются все, кого в муниципалитете сочтут за почетного гражданина Гаваны. Каждый год выдается этих медалей до сотни. И Папа знал, что до него этот «орден» уже получили 1053 гаванских шофера. Однако он все же поехал.

Да, в день 16 ноября 1955 года, перед тем как губернатор, на многолюдном собрании, устроенном в только что возведенном крытом стадионе, вручил медали награжденным, Хемингуэй сделал заявление для прессы: «Я испытываю удовольствие от того, что на том же торжественном акте, где мне будет вручен орден «Сан-Кристобаль», его также получит столь знаменитая фигура в кубинском бейсболе, какой является Адольфо Луке; и меня очень радует тот факт, что мой шофер, который служит у меня уже 16 лет, получит ту же награду за безупречную двадцатилетнюю работу».

— Мне казалось, что Эрнесто в тот вечер раздваивался,— вспоминает Хосе Луис.— Я сидел во Дворце спорта рядом с ним. Он был доволен и в то же время, казалось, чего-то стеснялся. Вскоре после получения медали он сказал: «Фео, мне холодно. Я чувствую себя плохо. Простудился». Посоветовав ехать домой, я проводил его до машины и обещал назавтра приехать в «Ла Вихию». К подобным его «бегствам» с публичных сборищ я привык, блеск его глаз можно было принять за волнение, но дело на этот раз обернулось неприятной стороной.

На следующее утро, как рассказывает Рене, Хемингуэй поднялся поздно и тут же потребовал свежие газеты, попросил сходить в селение и «купить все, какие только вышли». Просматривал газеты очень внимательно. В списке награжденных подчеркнул ногтем фамилию жены губернатора, шефа гаванских пожарников, бригадира Бальбуэну и шофера Хуана Лопеса. С удовлетворением отметил, что стоит первым в списке. Досаду вызвало то обстоятельство, что ведущие газеты «Диарио де ла марина», «Гавана-пост», «Эксельсиор» и журнал «Картелес» давали информацию о событии, но ни словом не упомянули о нем.

Газета «Эль Мундо», однако, в номере от 17 ноября, на первой полосе поместила огромных размеров фото Хемингуэя с губернатором и Адольфо Луке. Хемингуэй выглядит на фотографии молодцом — в темном костюме, при галстуке, короткая седая борода аккуратно подстрижена, волосы на голове уложены волнами.

В тот же день, перед самым обедом, когда Хемингуэй лежал на столе под руками массажиста, в «Ла Вихию» приехал скульптор Боада. Мы уже знаем, что Хемингуэй, позируя художнику, шутил, принимал рыбаков из Кохимара, требовал от Рене горячительных напитков более установленной врачом нормы.

— Мне хорошо запомнилась фраза, на которой оборвал нашу беседу с Хемингуэем приход доктора Эрреры. Писатель говорил: «А вы никогда не думали, отчего форель такая вкусная? Нет? Так вот,— я вам скажу,— потому, что она любит плыть против течения». И тут же был наказан. Доктор Эррера, схватив со стола стакан с напитком, обрушился на него с бранной тирадой. «Посмотри, чем ты занимаешься?» На что Хемингуэй, немного сконфуженно, ответил: "Веду small talk".

Далее предоставляю возможность высказаться самому доктору.

— Эрнесто позировал скульптору на третьем этаже Башни. Встретил меня шуточками, а я уже знал, что и почему ему плохо. Осмотрел и нашел печень весьма увеличенной при повышенной температуре. Сказал, что возможны нефрит и гепатит, а сам серьезно перепугался—не цирроз ли печени? Стал говорить, что ему будет плохо — и никто не спасет,— если не прекратит нарушать норму — не более двух унций в день, и только качественного спиртного. Он ответил фразой из «Старика и моря»: «Я ведь живу среди хороших людей». На что я заявил: «Но делаешь их плохими! Когда они станут очень плохими, ты перестанешь охотиться и ловить рыбу — ты знаешь, что тогда будет с тобой!» Мы оба хорошо помнили и часто с ним вспоминали, как однажды гостившая у него Ава Гарднер спросила: «Эрнест, а вы никогда не обращались к психиатру?» На это он ответил актрисе: «Я трачу массу времени, убивая животных и ловя рыб, и делаю это, чтобы не покончить с самим собой!» Я сумел убедить Эрнеста, что состояние его здоровья требует бережного отношения, и уложил его в постель. С 20 ноября он и сам уже не мог подниматься. Сразу стал послушным, как человек, осужденный на десять и просидевший в тюрьме девять лет и одиннадцать месяцев. Это и позволило поставить его на ноги, но лишь в январе следующего года. Правда, в середине декабря он уже потихоньку работал. Цирроза у него не оказалось, скорее всего потому, что больной хорошо питался.

Болезнь, приковавшая Хемингуэя к постели, оказалась «рекордной». Хемингуэй ни разу до этого в своей жизни «не становился беспомощным на столь долгий срок». Необычность такого положения испытывали на себе все домашние и друзья. К штурвалу дома единовременно встала мисс Мари. Прежде всего она наказала служащим «Ла Вихии» никому не говорить о болезни Папы и, если нужно, отвечать, что его нет в Гаване. Еженедельные среды, по которым в «Ла Вихии» к обеду собирались друзья, были отменены. Она распорядилась провести дезинфекцию, выбелить кухню и подсобные помещения так, чтобы об этом «он не знал». Кроме Хосе Луиса и еще одного врача, навещать Папу мог только Роберто.

Вот что рассказывает Роберто Эррера о том периоде жизни «Ла Вихии»:

— Мы все переживали, что Папа заболел серьезно и надолго. Он сам страдал не только от болезни, но и от сознания своей несостоятельности. Я приехал в субботу утром, через неделю, как он слег, и Папа, не ответив на мое приветствие, произнес — я потом переспросил его и точно записал: «Построение изометрии производится в направлении трех прямых X, Y, Z, углы между которыми равны 120°. Эти прямые называются изометрическими осями. Так как углы между осями X, Y, Z равны между собой, то и уменьшение действительных размеров куба одинаково в направлении всех трех осей». Я ничего не понял ни из сказанного, ни зачем это и что этим Папа хочет сказать. «Не хлопай ресницами, Монстр, я не артист на сцене, а старик, припечатанный царицей Жизнью к белым простыням». Он высунул обнаженную ногу — она была как арбуз, только фиолетового цвета. Врачи определили воспаление почек, но причину процесса в ноге не знали. Было жутко смотреть. «Ладно, сейчас пустишь смелы. Но я не из тех, кого так легко можно взять. Выстою! Лучше сходи в сад, срежь посвежее сосновую ветку и поставь ее рядом с головой буйвола. Мы вместе с ним станем лечиться благоуханием леса»,— сказал Папа.

В гостиной «Ла Вихии» над шкафом с грампластинками, где их было более тысячи, обычно стояли сосновые ветки. Их меняли раз в три недели и ставили в вазы без воды. Они не только радовали глаз, но и давали свой, присущий им тонкий аромат. Это были единственные ветки, которые когда-либо обрезались в саду. В дни той болезни Хемингуэя сосновые ветви устанавливались и на половине Папы, в комнате за аркой. Хемингуэй лежал в своем рабочем кабинете.

— Потом как-то я приехал в рабочий день,— продолжает рассказ Роберто.— Он утверждал тогда, что книги — лучшее лекарство от его недомогания,— но отложил «Леопарда» Виктора Стаффорда и принялся показывать мне грудь, живот, спину и руки. Даже шея его была обсыпана мелкими пузырьками, наполненными жидкостью. Меня уже мисс Мэри предупредила, что он постоянно потел, потому и появилась потница. Врачи рекомендовали установить в комнате «кондиционер», а Папа — он постоянно противился всему новому — наотрез отказался. Я как ни в чем не бывало предложил: «Папа, нужен прохладный воздух, пошлите меня в город, я выберу лучший, бесшумный кондиционер, и сегодня же его установим». Он прищурился, начал было снова что-то говорить из учебника геометрии, но потом резко оборвал себя и попросил: «Сходи в гостиную, там у акварелей Доминго, рядом с серебряными подсвечниками, лежит пепельница из Испании. Принеси ее!» Когда я возвратился с пепельницей, он сказал:

Прочти, что там написано! Вслух!» Я прочел: «Los consejos у las feas no los sigue». Он помолчал. «Вот! Что теперь будем делать, Монстр? Не знаешь. А я знаю — иди скажи, пусть посылают за кондиционером Хуана. Однако раз так — пепельницу эту надо разбить! Мы нарушили принцип. Иди и расколоти ее на мелкие кусочки. Иди!»

Роберто конечно же не последовал совету Хемингуэя, как он сказал, именно в силу пословицы, начертанной на пепельнице. Роберто подальше спрятал ее, и сегодня эта вещица является музейным экспонатом. Кондиционер был установлен и помог справиться с потницей. Однако, как только Хемингуэй встал с постели, он распорядился снять аппарат и заделать стену, как была прежде. Мэри решительно запротестовала, одержала верх — аппарат остался на месте, но с той поры и до сегодня больше ни разу не включался.

В свое время, изучая обстановку комнат «Ла Вихии», я обратил внимание на большое количество пепельниц, расставленных в нескольких местах в разных комнатах. Зная, что Хемингуэй не курил, я поинтересовался у Рене, зачем они, и он ответил:

— В доме курила мисс Мэри, и много. Папе это не мешало, хотя на его половине мисс Мэри старалась не курить. Часто пепел осыпался на пол. Папа покупал пепельницы, чтобы мне меньше работать, он так и говорил. А потом гости — для них у нас всегда были лучшие сигареты и свежая коробка сигар «Упман».

— Хемингуэю как охотнику — он так утверждал — был противопоказан табачный дым. И он не мог не знать, что папиросный дым действует в равной степени на окружающих, конечно, в зависимости от индивидуальных качеств и личного здоровья,— заметил я тогда и пошутил: — Может быть, здесь-то мы и найдем ответ на интригующую многих «странность» Хемингуэя держать в туалете книги? Или они там находились, чтобы не скучать?..

— Нет! По этой части у Папы было все в порядке. Просто он любил иногда уединяться. А чтобы мысль лучше работала, он листал книги. Стульчак он считал «самым мягким креслом в мире»,— Рене спокойно говорит об этом. В его чистом сознании нет и намека на тревогу по поводу того, что эту интимную подробность можно использовать, чтобы посмеяться, пошутить над Папой.

У нас на этот счет имеются разные представления, вплоть до того, что у Хемингуэя в туалете была целая библиотека и содержались самые ценные книги. В действительности, почти вплотную с унитазом справа стоит у стены незатейливая белая этажерка в три полки— на верхней и средней по 17 довольно толстых книг, на нижней — 19. Среди названий: «Гидеон идет на войну», «Гудини» (знаменитый факир), «Охота на китов», «Потерянные города Африки», «История мадридской арены боя быков» Рафаэля Эрнандеса, «Проблемы литературы» Малкольма Коули, «Тайны мировой войны » Ваверлея Рута и др.

Это обстоятельство Роберто Эррера поясняет по-своему:

— Когда после Нобеля к Папе зачастили высокопоставленные гости, которым было лестно рассказывать своим знакомым, что они бывают у Хемингуэя,— а приезжали они часто без звонка,— он начал скрываться в туалете. Мисс Мэри, а иногда и Рене показывали дом, водили по комнатам, гости убеждались, что Папы нет, и уезжали. Он же тем временем преспокойно получал наслаждение от чтения. Там были постоянные книги, но некоторые он периодически менял.

Но возвратимся к той продолжительной болезни и снова послушаем Роберто Эрреру:

— К середине декабря Папа начал понемногу работать над африканской рукописью. До этого он отвечал на письма, которых накопилась уйма. Я ему помогал. Мы говорили на различные темы. Мой брат часто с ним спорил, всегда имел свое мнение и высказывал его. Я же был хорошим слушателем, и Папа даже разрешил мне иногда записывать его суждения. Например, однажды он сказал,— Роберто достает записную книжицу в зеленом переплете,— что «поэты, которые больше творят потому, что больше думают, чем чувствуют, становятся известными поэтами, но никогда не мыслителями». В другой раз мы говорили о женщинах. Папа считал, что их более интересуют и занимают мужчины, умеющие красиво говорить, чем действительно глубокие, содержательные. Он сказал, «что когда умный мужчина молчалив в компании женщины, это непременно толкает на путь поиска». Когда начал поправляться — это был первый признак — стал шутить.

— Роберто, вспомни хотя бы пару его шуток,— буквально взмолился я.— Многие, кто рассказывал мне о Хемингуэе, утверждали, что он любил шутить, но вспомнить и передать его шутки не могли.

— Как-то я спросил у него, почему женщины так быстро приедаются и мужчина ищет новую? Он тут же ответил: "Senos bcllos у proporcionados. La casa del Perro. Ncptuno 210. Habana. El metodo cicntifico de Massosein". Посоветуй каждой из твоих избранниц, и ни одна из них тебе не надоест. Он хохотал минуты три подряд, а потом подумал, что я обиделся, и сказал серьезно: «Потому, Монстр, что мужчины по природе своей полигамны, а женщины — моногамны. Когда станет наоборот — а к этому мы движемся,— придет конец нашему обществу». В другой раз он с видом заговорщика сообщил мне, что ему необходим напарник. В те дни в знаменитой «Тропикане» шло грандиозное шоу — постановка Роднея. Двадцать звезд и пятьдесят хористок. Папа и говорит, что среди награжденных «Сан-Кристобалем» была одна звезда. Она взяла у него телефон и позвонила. Очень хочет встретиться, и не только одна, может пригласить и подруг. Они с охотой ждут дня встречи. Ему, сказал Папа, больше по душе хористки, а не звезды. «Знаменитые женщины,— пояснил он,— больше заняты тем, что о них подумают, как бы им не оплошать, и становятся неестественными. В этом деле, прежде всего — естественная простота. Как бы они ни играли, в конечном счете, это всегда заметно — и тут наступает начало конца. А они потом ломают голову в поисках причины». Ту звезду он обещал предоставить мне. Он так распалил меня, что я согласился, а он признался, что пошутил. И никаких звонков не было — я узнавал у Рене.

— Скажи, Роберто,— в самый раз было сменить тему,— как ты понимаешь, почему мисс Мэри, как только Хемингуэй заболел, распорядилась скрыть от всех сам факт его болезни?

— По ее представлению любая болезнь, особенно продолжительная, может дать пищу кривотолкам, что немедленно нанесет ущерб писательскому престижу, и книги будут хуже раскупаться, и спрос на его произведения у издателей может снизиться.

Поистине американская предусмотрительность.

Ближе к Новому году, перед самым рождеством, в «Ла Вихии» одна из кошек принесла котят. По утверждению Роберто и Рене, они были очаровательными, и Хемингуэю пришла в голову мысль оставить на память о них фотографии.

— Папа забавлялся котятами, но они не давались — были очень подвижными, еще не понимали ласки, вырывались. И Папа тогда сказал: «Надо бы их запечатлеть. Но Монстр не сумеет,— Роберто был как бы домашним фотографом, несколько лет назад Папа купил ему хороший «Контакс», и Роберто много сфотографировал,— бьюсь об заклад — это ему не люди». С этого спора и началось. Роберто победил. И сегодня в музее хранятся несколько забавных фото. Котенок в сапоге Папы — симпатичная головка торчит из голенища. Котенок в корзинке для рукоделия. Это фото особенно нравилось мисс Мэри.

— Если в декабре я не особенно приветствовал попытки Эрнеста работать, то в январе уже считал, что это необходимо,— записано у меня со слов доктора Эрреры.— Интересно, как он парировал мои убеждения не переутомлять себя. Он сказал что-то вроде того, что настоящих рыбаков отличает от обыкновенных людей завидное равнодушие к ударам судьбы, особенно когда они при деле. Однако африканская рукопись, над которой он в ту пору трудился, не удовлетворяла его. Он был недоволен тем, что получалось. Тогда я посоветовал отложить ее на время, заняться другой рукописью — у него на хранении в банке лежал черновик трех книг о море. Эрнест ответил мне, что ту книгу допишут другие, как «Роксану» Дидро. Общее настроение у него было мажорным, но подобные «всплески» меня не радовали. Однажды под вечер мисс Мэри вместо электричества зажгла свечи. Эрнест вообще не любил, когда горели свечи, а тут заметил, чего не хватает рядом с ними — черепа. Потом пояснил, что Сезанна к концу его жизни мучила навязчивая идея — череп и свечи на столе, и она отразилась в его картинах. И еще помню, как он заявил, что «у людей теперь нет середины, что жизнь растягивает их к полюсам. Они или злы и жестоки, или добры, апатичны. То, как мы живем,— объяснение этому». Я ответил: «Диалектика, ты прав! Но мы боремся...» Он перебил: «Не обижай, Фео, и не списывай. Я не сдаюсь! Правда, ввязался, теперь возись с фильмом, а мог бы этого и не делать». Мне же тогда подумалось, что он — человек бьющего через край оптимизма или, гнетущего пессимизма, среднего положения не было — так пытается объяснить самого себя. И еще: что эти признаки — всплески лавы из глубины души — свидетельствовали, к сожалению, что он старел, что трудности — размолвки с Мэри, болезни и прочее — уносили силу воли, любовь к жизни, мужество. Слабел и пульс его мысли. Я как врач это чувствовал и понимал, но как друг не хотел в это верить. А он не уставал твердить: «Il faut d1abord durer» [«Прежде всего — устоять» (франц.)]

— Во время той болезни Папа начал смотреть телевизор,— рассказывает Рене.— И только бейсбол, а если что другое, так — последние известия. Он болел за гаванского питчера «Винагре» Майселя. Папе нравился этот спортсмен. Было смешно: Папа попросил купить в аптеке мензурку и проверял меня — две унции спиртного в день, которые ему разрешили врачи. Однажды, в декабре, он переливал из рюмки в мензурку хинебру, когда в окно постучал сосед Давид. Он рассказал, что во время студенческой демонстрации в Гаване против Батисты на углу Сан-Ласаро и Сан-Франсиско был тяжело ранен Камило Сьенфуэгос. Папа хорошо знал Ка-.мило, знал, что он член революционной организации, которая действует, чтобы свергнуть Батисту. Папа сказал Давиду: «Передай Камило, что, если ему надо скрыться, пусть приходит сюда, а если понадобятся деньги на лечение, пусть скажет, сколько надо,— я дам». В начале января в «Ла Вихии» стали появляться гости — друзья из США, которые все-таки узнали о его болезни. Мисс Мэри командовала вовсю! Теперь мы, домашние, не могли искать защиты у Папы.

О том, что мисс Мэри в период той болезни Хемингуэя заметно повысила требования к служащим финки, «стала более хозяйкой», говорили мне и Хуан, и Анна, и Грегорио. Мне и тогда подумалось, а сейчас это уже аксиома, что, по мере того как Хемингуэй слабел, В мисс Мэри росло и крепло чувство собственности на него.

У меня почему-то сейчас возникает образ Наташи из «Трех сестер», произведенной на свет, как известно, для баланса: созидание — разрушение. И строчки самого Хемингуэя просятся из-под пера: «Когда люди столько мужества приносят в этот мир — мир должен убить их, чтобы сломить, и поэтому он их убивает. Мир ломает каждого, и многие потом только крепче на изломе, но тех, кто не хочет сломиться, он убивает. Он убивает самых добрых, и самых нежных, и самых храбрых — без разбора» [«Прощай, оружие!»].

Среди гостей финки в начале 1956 года оказался и представитель компании «Американ-стил», который ради рекламы новой продукции фирмы привез в подарок Хемингуэю три вечных пера с корпусом из белой нержавеющей стали. Одной из этих ручек Хосе Луис Оррера пишет и по сей день.

Были в «Ла Вихии» кинопродюсер и режиссер Леланд Хейуорд и сценарист Питер Виртел. Хемингуэй отдавал всем себя вполсилы. Открыто радовался, когда оставался один, в кругу домашних. В одну из таких минут он предложил жене:

— Kitner, ты все хотела, давай разведем у нас орхидеи. Наиболее красивые — дендробиум. Высадим их на стволе сейбы. Как хорошо они будут цвести.

Венесуэльские орхидеи дендробиум и сейчас, до сих пор, приятно ласкают глаз посетителей «Ла Вихии». Однако страсть к разведению цветов можно принять и за признак старости. Но нет, в начале 1956 года Хемингуэй был еще полон сил — выстоять.

Юрий Папоров. Хемингуэй на Кубе - «Сан-Кристобаль»