Папоров Хемингуэй на Кубе Серьги

Господи, я бы это могла всю ночь, если б мужчины были иначе устроены.
Я бы хотела так: всю ночь, и совсем не спать.
Совсем, совсем, совсем не спать. Только подумать, а?
В моем возрасте. Я еще не стара. Он сказал, что я все еще хороша.
Сорок пять, это еще не старость.
Эрнест Хемингуэй "Иметь и не иметь"

— Где эти женщины? Конечно же, прежде не трудно было создавать образ Леоноры,— Хемингуэй снимает с колен «Вог», который читал до прихода Хосе Луиса, бросает журнал на цементный пол рядом с креслом-лежаком, достает из кармана белоснежный, аккуратно сложенный носовой платок и старательно, осторожно протирает глаза.— Отважная, преданная Леонора! Все помыслы, вся жизнь, смысл существования устремлены к одной цели — вернуть свободу любимому супругу!

— Это и впрямь так, Эрнесто? Верно считают, что Бетховен единственную свою оперу писал с натуры? Так ли? — Хосе Луис поднимается с краешка шезлонга, выпрямляя свои конечности, словно открывая перочинный ножик, и, слегка нагнув влево массивную голову, идет к столику, стоящему в пяти метрах от бассейна у стены раздевалки.

— Конечно! Слава создателю! Самоотверженный подвиг жены, спасшей мужа от грозившей ему гибели.— Хемингуэй вновь протирает глаза, смотрит на часы.— Были ведь женщины...

— Переводятся... Надо искать. А времени — нет!

— Не пойму! Что собираешься сказать? Снова жалоба?

— Тебе ли сокрушаться, Эрнесто? — большие уши Хосе Луиса шевельнулись и, кажется, прижались к срезанному назад затылку, основательно высвечивающего лысиной.— Да по какой причине? — доктор возвращается к шезлонгу, в тень беседки.— Ты вздумал сомневаться? — он помешивает в стакане длинной пластмассовой палочкой кокосовое молоко со льдом.

— Что мы знаем о чужих душах? Интеллект, образование, ум — их дано понять. А верность... Она такая разная. Верность тела это еще не верность души...

— Мало тебе забот? Придумываешь новую,— Хосе Луису явно не нравится настроение друга.

— Говорю о том, что не могу писать, Фео. И не с кого...

— Изобрел! Только что был среди детей природы. Уж куда естественные, бесхитростные, отважные, чистые. Ведь и пишешь о них. А какой у тебя совсем недавно вышел Старик. Настоящий! Человек! Не лукавь! Ты же знаешь, чем это для тебя обернется. Сейчас август... Через два с половиной месяца... объявят о присуждении тебе высшей премии. А ты такие речи держишь.

— Ладно, Фео! Настаиваешь! Я расскажу тебе,— Хемингуэй снова смотрит на часы, переводит взгляд на дорожку, ведущую к дому, прислушивается.

Стрелки показывают пять минут седьмого. Полуденный зной самого жаркого месяца года не отступает. Грудь при каждом вздохе тяжело поднимается. Хемингуэй сидит в просторных шортах, кожа лоснится, поблескивает капельками пота, но он не лезет в воду. Из-за необъяснимого раздражения кожи доктор Колли на время запретил купаться.

Медленно, подхваченный невидимым и пока неощутимым порывом зарождающегося вечернего бриза, ромбовидный, слегка тронутый желтизной лист тамаринда опускается на отливающую бирюзой кафельной плитки гладь бассейна. Выследив полет, Хемингуэй трет глаза руками.

— Оторвался от кроны... Раньше времени засох. Должно быть, потрачен жучком... А Рене не идет. Пора нести капли,— напрягает слух.— А вот и он. Нет! Кто-то другой.

— Не надо тереть руками. Только инфекцию занесешь. И потом, ты все-таки покажись окулисту. Замени очки. Стойкость заболевания может объясняться быстрой утомляемостью...

— Ты меня иной раз удивляешь, Эрнесто. Высококультурный, образованный человек. Просвещен, начитан и в медицине неплохо разбираешься. Что пугает? Тебе хорошо известно, что с возрастом у каждого человека — и это естественный процесс — глазная мышца слабеет. Ей надо помогать. Особенно в твоем случае. Зрение постоянно функционирует, чрезмерно напряжено. Глаза мало отдыхают. Как только почувствовал, тут же переходи от 1,75 к 2, от 2 к 2,25 и к 2,5. А ты полагаешь, что человек, у которого два с половиной, хуже того, у кого плюс полтора. Чувство ущербности, Эрнесто! Боишься, стесняешься, как юноша, у которого набухли грудные железы, что об этом узнают. Будут говорить, что пользуешься очками с диоптрией—2,5!

— Если не желаешь, чтоб знали,— молчи! Почему верблюд ваты не ест? Не желает! И ты помалкивай. А если что, ну скажи: «плюс полтора». Главное — глаза береги, поддерживай их. Организму следует помогать, как и интеллекту — проявлять себя.

— Убедил, Фео,— Хемингуэй меняет позу, отхлебывает глоток сухого мартини, ловко очищает зубами мясо маслины, выплевывает косточку.— Я слышал, кто-то шел сюда, но почему-то возвратился в дом. Так слушай, Фео, пока мы одни. Это серьезно! В следующий раз ты приезжай с инструментом. Мне надо проколоть уши...

— Что? — Хосе Луис глотает слюну, кожа на высоком лбу складывается в гармошку.

— Ты не спишь и не ослышался! Мне нужно проколоть уши, Фео! Я и серьги уже приготовил.

— Не пойму! Час от часу не легче. В пираты записываешься или актером намерен стать?

— Нет, я должен, обязан проколоть уши и с конца «1 вгуста носить серьги. Непременно!

— Так!— Хосе Луис почесывает свой большой нос.— Забавно! Ну, хоть объясни, Эрнесто. Установим диагноз, может, и в самом деле следует проколоть. Дело минутное,— Хосе Луис ставит стакан у ножки шезлонга.

— Кто вперед не глядит — остается позади, Фео,— Хемингуэй энергично водит ладонями по взмокшей, коротко остриженной голове. На лице густая белесая щетина, которая только через пару-тройку недель сможет назваться бородой, посверкивает цветами радуги — так видит ее Хосе Луис через темные просветленные очки.— В Африке, во время последнего сафари, я встретил девушку... Африка чарует, околдовывает. Когда с ружьем — это одно, и не думай, что так просто: деньги заплатил и — шкуры на стенах и полу дома. Нет, перехватывает так, что сердце ищет мошонку, а иной раз хватает и там, где... Ну, сам понимаешь. Без ружья — совсем другое. Ощущения, которые испытываешь ночью, звуки, запахи, думы, замешенные твоим воображением, трудно с чем-либо сравнить. Рассказываю тебе об этом, но по секрету, Фео. Девушка из племени вакамба, имя ее — Дебба. Я тут же, как увидел ее, вспомнил Прюди Митчел. Та была самка!..

— Молодая индианка — первый твой опыт? — Хосе Луис уже проник в тему предстоящего рассказа, но еще не может настроиться на серьезную волну.

— ...с той только разницей, что у Прюди — бронза, здесь — уголь, волосы длинные, мягкие, у Деббы — жесткие, короткие. Прюди — нежность, покорность, Дебба— атомный взрыв! Я как увидел... Желтые ладошки, тонкие пальцы, красные на черном губы. В проявлении чувств — девственна. Чище, чем сама природа Африки. Беззастенчива и бесцеремонна, как прирученная львица. Я стал уговаривать родителей. Предводитель — он же колдун, знахарь — изрек, что только, если стану воином их племени.

— А как же Алекта? Не боялся? — доктору начинает нравиться рассказ.

— Ни даже вместе с Немезидой [В древнегреческой мифологии — богиня возмездия.]

— Как же! Но понимала. Неожиданно сговорчива была, настолько, что я засомневался. Поэтому про верность и говорил. Словом, я убедил ее, что мне это надо. Профессия такая. Искусство1 — требует жертв...

— Для опыта, чтобы потом описать... и родители Деббы согласились.

— И все состоялось! — Хосе Луис улыбается, но тут же делает серьезный вид.

— Для этого вовсе не нужны слова, насколько тебе известно, доктор, а кое-что другое...

— Прелестна... очаровательна... превосходна! Правда, не так уж девственна, но это и к лучшему...

— Там, Фео, метрик не выдают! Все — как на деревьях плоды — на взгляд, по запахам, по пульсации, по зову тела. Но прежде... прежде, чем я стал воином, представляешь, прошел целую школу. Испытания! Не всякий смог бы! Из лука стрелять обучили, копья метать, следы распознавать, танцевать, через костер прыгать. Скакал — волосы на ногах обгорели. Как только самое главное не поджарилось! Наиболее трудное — хождение без воды, ты должен питаться тем, что найдешь в саванне. Я же говорю — не каждый бы сумел. А я выдержал!

— Ты же был среди них своим человеком — лечил их. Пригодились тебе мой набор в аптечке и советы.

— Да! Перед самой свадьбой, по всем правилам вакамбовского ритуала, я съел сырое сердце только что убитого льва...

— Откуда в Африке столько львов? Сколько же воинов в племени вакамба? — не удержался Хосе Луис.

— Львов, говоришь? Привозят из зоопарков Копенгагена, Нью-Йорка, Буэнос-Айреса. Главное — я съел сырое сердце, и свадьба состоялась! Скульптура... Афродита. Рост у нее — пять футов и пять с половиной дюймов.

— Сто шестьдесят семь и шесть десятых сантиметра.

— Вес—118 фунтов, то есть 53,5 кг, длина ноги — 33 см, ляжка—49, обхват бедер—95, талия—60, бюст — 94 и шея —34 сантиметра.

— Постой, погоди, что-то знакомо. Так это же размеры Мэрилин Монро! — Хосе Луис хлопает себя по коленям.

— Еще лучше! Теперь знаешь, ты точно представляешь, как Дебба была сложена. А в постели...

— Без подробностей, Эрнесто! Прошу! Тебе известно — денег у меня для путешествия туда нет. И ты сейчас мне не сможешь одолжить. Я понимаю, тебе было хорошо!

На дорожке показался доктор Колли. Невысокий, стройный, по-спортивному живой. Тонкие черты лица, широкий лоб, отливающие синевой гладкие черные волосы и легкая, но весьма красноречивая плешивина делают его симпатичным. Он здоровается со словами:

— Рене сейчас несет тебе капли. Ну, а как мы себя чувствуем? Глаза гноятся, но возбуждены — уверен, опять говорил про баб! И раздражение на коже от этих мыслей. Нуте-ка, посмотрим,— берет руки Хемингуэя, осматривает предплечье, грудь.— Лучше! Но все предписанное, и таблетки, и мазь, продолжать. Еще недельку.

— Хорошо! Я пошел пускать капли,— Хемингуэй медленно — видно, что боль в спине дает себя знать — поднимается с лежака.— Черт возьми, я выжил! А раз выжил, надо двигаться.

— Полегоньку, Эрнест, но ходить надо больше. Работать стоя,— дает совет доктор Колли и, когда спина Эрнеста скрывается за зеленью кустов, спрашивает:— Как вы его находите, коллега?

— Справится! В потенциале его организм могуч. С выпивкой только надо бы поменьше.

— Я и не предлагаю прекратить. Но уменьшить!

— Да! Он заметно изменился за последние годы. Казалось бы, пустяки — конъюнктивит, очки, а сколько переживаний, капли, таблетки, витамины... Как с возрастом меняется человек!

— Больше всего,— говорит Хосе Луис,— меня тревожат участившиеся головокружения, позывы к тошноте, другие диспепсические явления, заметная одышка, особенно повышенная потливость.

— Абстинентный синдром. Отсюда и угнетенность, настороженность, подозрительность, чего прежде я не замечал за ним никогда.

— Вот почему не устает говорить о женщинах. Говорил вам про негритянку?

Хосе Луис медлит с ответом, потом спрашивает:

— Сейчас увидим. Он возвращается,— доктор Колли приподнимает крышку морозильного ведерка, берет кусочек льда и отправляет в рот.— Эрнест, когда исполняется девять месяцев?

— Через несколько дней. В середине августа будет ровно десять лунных месяцев. Но ты же не желаешь, черт тебя подери, проколоть уши.

— Нарастить кожу я могу,— доктор Колли улыбается,— но... дырявить — не моя специальность. Избавь! Извини, Эрнест, я вижу, ты сегодня в порядке, а мне еще в больницу и в Тарара надо. У «Гальего» день рождения— полную машину барахла везу,— и доктор прощается.

— Вот ты говоришь, Фео, человек! Куко — малый ничего, а ведь старье везет на день рождения своему рулевому. «Гальего» — имеет патент капитана, а тряпье принимает. Я бы так не поступил,— Хемингуэй усаживается поудобней, вытягивает ноги, а Хосе Луис думает: «Неужели он не знает, что мисс Мэри это тоже делает. Все поношенное, как и в других домах, отдается прислуге. И есть люди, которые за это благодарны».— Так вот, Фео, скажу тебе прямо,— Хемингуэй делает глоток мартини,— я не знаю, что такое Человек с большой буквы, хотя — а может быть, именно потому — я хорошо знаю, что такое человек,— в голосе его звучат взволнованные интонации.

Хосе Луис смотрит на Эрнеста, приподнимает темные очки на лоб, формулирует мысль, которую вслух не высказывает: «Пронзительно умный, саркастический, гордый, но в то же время легкоранимый, грустный, болезненно тревожащийся за свою жизнь человек. Действительно, за какие-то пять лет так измениться, так сдать».

— Да и ты хорош! — Хосе Луис торопится, гоня от себя подобные мысли.— Дырки в ушах! Серьги!

— Пальцем в небо! Нет! Свадьба была настоящей! Пойми, по законам племени воин, который становится отцом, особенно другого воина...

— А трое предыдущих? И которые не родились —

все были мальчиками. Я — «мачо», Фео! У настоящих мужчин — они во время акта сильнее женщин — рождаются только сыновья.

— Твоя выдумка, Эрнесто! Одна из множества теорий. Их навалом разных, но окончательного ответа наука еще не дала.

— В подол к шлюхе науку. Я знаю! У меня там будет сын. А воину племени вакамба, ставшему отцом будущего воина, следует носить в ушах серьги! И я их уже купил. Хочешь покажу?

— Ты смеешься. Придумал тоже! Чтобы я проколол уши Хемингуэю. Ну, во имя того, чтобы попасть в историю. Твои биографы напишут. Нет! И ради этого не соглашусь — обойдется твоя биография без этого эпизода. Эрнесто, это ведь несерьезно! Подумай еще. А что говорит Мэри?

— Собираешься уезжать? Уезжай,— Хемингуэй сердится, нахохливается.— Прошу тебя.

— Хорошо! Давай оба подумаем,— и Хосе Луис, обнажая редкие зубы, приветливо протягивает руку и сердечно прощается.

Через пару часов, когда солнце вкатилось на западе в неплотный слой кучевых облаков, краями уходящих в Мексиканский залив, и заиграла многокрасочная карибская заря, Хемингуэй вышел к машине, у которой ждал его предупрежденный Хуан. Шоферу по одежде показалось, что поездка может быть продолжительной. На Хемингуэе были легкие, отлично отутюженные фланелевые брюки и свежая кремовая гваявера. На ногах, вместо обычных стоптанных сандалий, поблескивали начищенные полуботинки.

— Поехали, Хуан! — велел Хемингуэй. Это «поехали» означало — во «Флоридиту».

«Поздновато туда. Пить не будет. Должно быть, неотложное свидание. Возможно, и не задержится долго»,— размышлял Хуан, трогая вниз, по недавно асфальтированной и теперь уже не пылившей дороге, к воротам финки.

Как только автомашина выехала на Центральное шоссе, направо к Гаване, и стала набирать скорость, Хемингуэй поспешно сунул руку в карман. Хуан заметил и через щербинку со свистом втянул в себя воздух — делал он это в тех случаях, когда молчаливо удивлялся: «Всего стал бояться после Африки. Вчера придумал — надо к врачу. Только чтобы не подвозить из города соседку. «Сеньора Штейнхарт приносит несчастье,— сказал.— А ее муж — богатеет! Еще один сахарный завод собирается купить».

— Хемингуэй, вы знаете, наверное, скоро Штейнхарты от нас уедут. Их шофер говорит — торгуют поблизости от Гаваны сахарный завод. Скорее всего переберутся туда,— мчавшаяся навстречу машина пошла на обгон, и Эрнест выставил вперед ноги, сжался.— Вы не бойтесь! Девятнадцать лет за рулем — и ни одной аварии, ни наезда, ни даже вмятины. Все О кей! А камни ваши не помогут,— Хуан доволен, что слегка поддел своего патрона.

— Ты знаешь свое дело, а я свое. Каждый обязан знать, что ему делать! — ответил хозяин «Ла Вихии» и углубился в свои мысли.

А в это время на веранде небольшого, окруженного палисадником старенького особнячка, который доктор Эррера снимал за небольшую арендную плату, шел разговор между братьями.

— На днях он вдруг попросил, чтобы все фотопленки, на которых есть он, я принес в «Ла Вихию». Ты что-нибудь понимаешь? — Роберто направляется к столику, где стоит ваза с фруктами, он, как и его старший брат, при ходьбе слегка наклоняет голову влево.— Понять не могу, что случилось! Сам подарил камеру. Я дал слово — при тебе, помнишь? — что ни одной фотографии на сторону без его согласия. Все в норме. Нет проблем. И вдруг! Ты что думаешь, Пепе [Уменьшительное от Хосе]? — Роберто на ощупь выбирает манго помягче и сам себе отвечает:—Подозрительный стал. Всего боится. С lucky stones не расстается. Хуан открыто посмеивается. «Как что, говорит, Папа хватается за камни». И я вижу — панически боится автомобильного столкновения. Только когда под парами, успокаивается. Тогда ему хорошо.

— Это-то и плохо! Я заметил, он перестал в одну машину садиться кое с кем и в море с ними не выходит. Отец Андрес, к примеру, переживает, бедняга,— Хосе Луис закладывает зубочистку в книгу, которую читал, и закрывает ее.

— Третьего дня я был свидетелем,— Роберто надкусывает кожицу манго и втягивает в рот пряную мякоть.— Мэри что-то приписала к сумме расходов, чтобы удержали меньше налогов. Так Папа распушился, стал белым. А она молча выслушала, погасила сигарету в сувенирной тарелке, буркнула, что заботится о нем, повернулась и ушла.

— Ты же знаешь, как в Штатах строго с этими делами. Финансовая полиция — хуже политической. За малейшую ошибку в налоговой документации наказывают.

— Видишь ли,— Хосе Луис теребит свой нос,— плюс ко всему он не может свыкнуться с мыслью, что старость подступила раньше времени. Я давно наблюдал, а сегодня явно увидел. Он страдает от мысли, что перестает быть мужчиной. Понимаешь? Днем он рассказал, что скоро должен стать отцом ребенка, мулата... Что? И тебе об этом известно?

— Видишь, всем рассказывает и всех просит молчать. В этом и заключается главное доказательство. Он боится, что узнают другие. Хочу посоветоваться с доктором...

— Не такой уж возраст у Папы. Пятьдесять пять! Впереди самое зрелое пятилетие. Для писателя — лучшие годы. Он должен еще работать. Вот только доктор Колли, понаблюдав Папу после Африки, заявил, что не ставит на него больше как на писателя.

— То есть как? — Роберто искренне удивляется.

— Колли имел в виду, что Эрнесто теперь станет создавать произведения, в которых главным действующим лицом он будет сам.

— Сомневаюсь, Роберто! Африканские приключения Папе дорого обойдутся. Конечно, приятно читать собственные некрологи, показывать их друзьям, сознавать, что тебя ценят... Увлеченно рассказывать о шрамах, о трудностях, которые одолел, хвастаться, что выстоял! Но пока — он опять не может работать. И думаю — чувствует, что былой формы не обрести, и глубоко это переживает...

Несколько дней спустя — суть только что описанного продолжала волновать Хосе Луиса — доктору позвонили из «Ла Вихии» и сообщили, что Папу укусила собака.

Штейнхарт тоже держал петухов, и Хемингуэю стало известно от Хуана, что сосед купил сразу четырех, привезенных из Гуантанамо, восточной провинции Кубы. Петухи были, по словам Хуана, особой бойцовской породы, и их непременно следовало посмотреть. Днем Рене сообщил, что Штейнхарт уехал, и Хемингуэй прямо через изгородь намеревался пройти к клеткам соседней финки. За ним увязался Блаки. Как его ни гнали домой, он не послушался. У самой клетки пес «Ла Вихии» был встречен Хэппи — собакой соседа, которая не стала упрашивать Блаки оставить принадлежавшую ей территорию, а зарычала, показала клыки и бросилась в бой. Хемингуэй кинулся отгонять Хэппи, схватил собаку за загривок. Но для Хэппи и Хемингуэй был чужим, и «Счастливая», долго не раздумывая, цапнула двуногого противника. Брызнула кровь, и процедура осмотра петухов несколько утратила свою прелесть. Подошел Пичило, стал сокрушаться, что Хемингуэй не дождался его и отправился один. Садовник Штейнхарта принес кусок чистой марли, которой для начала перевязали руку.

В «Ла Вихии» Хемингуэй сбросил повязку и, показав Пичило следы от укуса, сказал:

— Ты хорошо врачуешь петухов. Залечи, чтобы прошло быстро, как на кукареку.

Пичило пытался было отказаться, но хозяин стоял на своем, и садовник полез в «петушиную» аптечку, вынул склянки с разноцветными жидкостями, банки с знахарскими мазями.

Снимая тампоном запекшуюся кровь, Пичило болезненно морщился. Потом полил надкусанные места какой-то бурой жидкостью. Петухи при этом обычно дергались, пытались вырваться, крутили шеями — им было больно, и Пичило сжался. А Хемингуэй, словно бы ничего не происходило, произнес, растягивая слова:

— Тебе, я вижу, плохо. Смени лицо. Разве с таким можно лечить людей? Это разве рана? А потом, если у

петухов все заживает в два дня, чем я хуже? Вечером придет Хосе Луис, а у нас и следа не останется.

— Остаться — останется, Папа. Сразу не пройдет,— говорит Пичило, замазывая отметины черной и довольно густой, несмотря на высокую температуру воздуха, мазью. Он очень сомневается, что средства, действенные для петухов, окажутся столь же эффективными для их хозяина.

Перед ужином доктор Эррера застал Хемингуэя за поисками какого-то журнала в комнате для гостей. Он перебирал стопку, сидя на низком стульчике. Хосе Луис устроился в кресле. Прямо над головой друга висел портрет тридцатилетнего Хемингуэя. Белая свободная рубашка с открытым воротом, сильная обнаженная грудь, взгляд все превосходно понимающих глаз. Гостям Эрнест, как правило, говорил о портрете: «Нечто вроде юного Бальзака кисти Уолда Пирса. Мне он не шибко нравится. Но Мэри держит его здесь — он ей по душе! К жизни следует относиться по-философски».

— Так! — доктор утирает потный лоб.— Из всего набора лекарств и медикаментов, из всех видов лечения в списке для потомков нам не хватало только уколов от бешенства.

Хемингуэй вскидывает голову, лицо его охвачено беспокойством, но лить на какое-то мгновение.

— На сей раз обойдется без этого, Фео,— он обнажает ряд ровных белых зубов.— Трамвайный король Гаваны — не допустит. Ну как же? Жди! Чтоб рядом с ним жил пес, которому не делали прививки от водобоязни! Нет, ты не знаешь Штейнхарта. Я за себя спокоен. Лучше скажи, привез инструмент?

— Нет, я говорю, что у тебя нет уверенности...

— Так у нее может не получиться. Это ведь совершенно не обязательно, чтобы у девушки сразу...

— Не разводи политику. К черту, Фео! Твое дело резать, делать дырки, зашивать. Не серди меня! А то позвоню твоему другу. Инфиеста не так упрям, как ты! Пулей прилетит!

К политике будь слеп и глух, Коль ходишь ты в заплатах.

— За деньги и горбатому горб выправят,— отпарировал Хосе Луис.— Ты встань на мое место и погляди на себя со стороны. С серьгами в ушах появишься во «Флоридите». Константе только из-за жалости к тебе не вызовет карету скорой помощи с молодчиками и смирительной рубахой. На кого ты будешь похож? Хочешь, чтобы Леопольдина от хохота еще морщину заработала? Потом, Эрнесто, все же скажут, что это — дешевая реклама. Узнай вначале. Твердо убедись! А еще лучше: проколем — и это я сделаю с удовольствием,— когда поедешь в Африку. Там это будет к месту...

К концу вечера доктору удалось убедить друга не спешить. Расставаясь, Хемингуэй все же взял с Хосе Луиса слово, что тот сразу проколет ему уши, как только Хемингуэй купит билет, чтобы отправиться на очередное сафари-

Примерно через год, в июле 1955 года, Марио Менокаль объявил, что намерен еще раз побывать на охоте в Африке.

— Марио,— тут же спросил его Эрнест,— ты хочешь сделать лучший подарок ко дню моего рождения?

— Я приготовлю кое-что отцу Деббы, отвезешь? И посмотри, Марио... первый ее сын должен быть мулатом...

— Эрнест, дорогой, с огромной радостью! Как ты можешь сомневаться. Такая просьба... да я сочту за честь. Думаю, как раз буду в тех местах, в Кимана-Свамп.

— Вот, вот, она оттуда! Спасибо тебе, Марио. Когда Менокаль приехал в «Ла Вихию» прощаться, Хемингуэй вручил ему для передачи через проводника Нти охотничий нож огромных размеров отличной шведской работы.

В то сафари Марио Менокаля также сопровождал Персиваль, известный проводник и охотник. Ни один мускул не дрогнул на лице седовласого англичанина. Он промолчал. Дни летели за днями, а Менокаль будто бы ни с какой просьбой не обращался к обычно очень внимательному Персивалю. Тогда Марио сам разыскал следопыта Чаро, а через него Нти. Все подробно объяснил последнему, увидел, как заискрились глаза Нти от одного вида шикарного ножа, но передать нож не смог. Нти до поздней ночи рассказывал, вспоминая мельчайшие подробности, как Хемингуэй учил негров племени вакамба боксировать, лечил их от разных заболеваний привезенными с собой лекарствами, метал копья, стрелял из лука, прыгал через пылающий костер, дотошно выспрашивал все, что ему могли поведать об обычаях племени, но кому он должен передать столь дорогой подарок — НТи не знал.

— Нет, бвана [бвана — господин (на языке суахили)] у хороший белый охотник Эрнест нет сын. Среди нас нет отец женщина, кому надо давать нож. Нет свадьба. Нет такая девушка...

Шведский охотничий нож с ручкой из рога и по сей день, как дорогая реликвия, напоминающая о прожитых днях, висит на стене гостиной дома Менокаля. Марио, по возвращении из Африки, не хотел делать больно своему другу.

Юрий Папоров. Хемингуэй на Кубе - Серьги