Эрнест Хемингуэй

Мой мохито в Бодегите, мой дайкири во Флоредите

Эрнест Хемингуэй. Эшиллесова пята (читать онлайн)

The Ash Heel's Tendon - Эшиллесова пята

Эрнест Хемингуэй

В давние непросвещенные времена бытовало выражение: «In vino veritas», означавшее примерно следующее: под влиянием алкогольного напитка человек срывал с себя маску сдержанности и условностей и показывал свое истинное лицо. Оно могло быть радостным, поэтическим, неприятным и невероятно драчливым. По грубой оценке наших предков, эти вновь открываемые особенности человека проявлялись в следующем порядке: смех, пьяные слезы и стремление помахать кулаками.

Иной человек, скорлупа которого исчезает под разъедающим действием алкоголя, может являть собой крайне непривлекательную внешность, напоминая сморщенного, бесформенного краба-отшельника, лишенного защищающей его раковины. А другой, с внешностью, подобной камню, приняв на грудь, может оказаться искренним, щедрым и компанейским. Но при этом есть люди, на чью сущность алкоголь оказывает такое же воздействие, как выплеснутый на пирамиду с мумиями, покоящимися внутри саркофагов, уксус.

Про таких людей говорят, что у них удивительный ум; большинство неправильно воспринимает его как главный защитный рубеж в борьбе человеческого тела с алкоголем. Если уж говорить о физиологии, то эти люди могут похвастаться желудком, не всасывающим алкоголь. Но не создать «закусочной легенды» об этом желудке. Это так же сложно, как и убедить тяжело раненного солдата, что он воевал с германским государством и ни в коей мере не с народом Германии.

Этот рассказ о желудках, не всасывающих алкоголя, стрельбе и деснице Божьей и об истинном месте средоточия эмоций. Впрочем, речь обо всем этом пойдет не в вышеуказанном порядке, а начнется с десницы Божьей.

В те давние дни, когда коктейли пили из чайных чашек, Десница Эванс был киллером. Ныне киллер в значительной мере отличается от стрелка. Стрелком по нынешней моде принято считать человека с двумя револьверами, волевым подбородком, широкополой шляпой, южным выговором и привычкой ворочать челюстью так, чтобы на крупных планах бугрились лицевые мышцы (аналогичного эффекта можно добиться, не расставаясь с жевательной резинкой). И конечно же, рукоятки двух огромных револьверов должны торчать из открытых кобур, низко висящих на ворсистых штанах. Он может выглядеть крутым, но на самом деле у него добрейшее сердце. Обычно он просто замаскирован под кого-то.

Катлеру не свойственна ни одна из главных характеристик стрелка. Он тихий, невзрачный, совершенно неприметный профессиональный производитель смерти. Внешне киллеры могут сильно разниться, но как общность они любят работать парами и в близком контакте с жертвой. Предпочтение близкому контакту обусловлено тем, что обычно киллер — стрелок скверный. В городе не так уж много мест, где можно потренироваться в стрельбе из автоматического пистолета, но, если до цели не больше десяти футов, не обязательно быть метким стрелком. Опять же у каждого киллера есть слабое место, которое Джек Фаррелл (на службе в полиции он способствовал краху большинства киллеров, от Короля киллеров до Черного канзасца) называл эшиллесовой пятой¹. Как бы ни бахвалились киллеры, слабое место находилось у всех.

Но Десница Эванс был исключением. Его прозвищем стало сокращение от Десницы Божьей. Это странное для представителя преступного мира прозвище прилипло к нему еще в Сиэтле, прежде чем он отправился на Восток. После того как он выполнил первый заказ на Среднем Западе, Роки Хейфиц, владелец паба на углу Девятой авеню и Гранд-стрит, держал речь перед группой завсегдатаев, распарывал воздух поднятым вверх толстым указательным пальцем.

— Если эта птица Десница Божья, то могу вам сказать, что у Господа отличный прямой левой. Вот кто эта птица: Божий Прямой Левой. Я хочу сказать, что у этого прямой левой ничуть не хуже, чем у Питера Джексона². Он из тех, кто стреляет быстрее, чем вы сможете открыть рот и сказать «нет». Вы сделаете вид, будто лучше вас никого нет, но я не советую вам переходить дорогу Деснице.

Так говорил Роки, постукивая по стойке деревянной лопаточкой.

В первом же заказном убийстве Десница проявил свой стиль. Кому-то потребовалось убрать некоего Скотти Дункана. Он много чего знал, и возникли подозрения, что имеющуюся у него информацию он сливает слугам закона. Десница потребовал «двести долларов аванса, деньги на отъезд и чек на двести долларов после выполнения заказа, отправленный в абонентский ящик на Главном почтамте Чикаго». Вроде бы получалась огромная сумма за то, чтобы отправить к праотцам одного человека, но Десница объяснил: «Согласиться или отказаться — дело ваше. Я за гроши не работаю. Наймите какого-нибудь дешевого козла, если хотите обломаться». Они согласились, потому что никому не хотелось, чтобы убийство Скотти Дункана, учитывая его связи в полиции, вывело на местную криминальную группировку.

Короче, вскоре после полудня, когда Скотти Дункан обычно выходил из ресторана «У Вольфа», куда постоянно заглядывал на ланч, Десница Эванс, хладнокровный, невысокого роста, чернявый, стоял в коридоре бара Хейфица, у приоткрытой входной двери. С неспешной точностью чемпиона по бильярду, выполняющего несложный удар, он достал из кармана грозного вида автоматический пистолет, выстрелил один раз, когда Дункан появился на другой стороне улицы, закрыв за собой дверь в ресторан, посмотрел, как Дункан падает на тротуар лицом вниз, а потом, сунув пистолет в карман, прошел к стойке бара.

Роки поставил перед ним бутылку виски, и Десница налил себе полстопки.

— Выстрел в голову, — доверительно объяснил он Роки, благо по предварительной договоренности бар пустовал, — так проще, а если пуля с мягким наконечником³, можешь быть уверен, что дело сделано.

Он выпил виски, запивать водой отказался, взял шляпу с мягкими полями и длинное свободного кроя пальто с крючка на стене, подхватил с пола дорожную сумку и направился к черному ходу. «Эй, Десница! — прокричал Роки, выходя из-за стойки. — Я бы хотел пожать тебе руку!»

— Не называй меня Десницей, — ровным голосом ответил Эванс и открыл дверь, ведущую в проулок. — И я никому не пожимаю рук.

После этого город какое-то время Десницу Эванса не видел.

Изредка о нем появлялись разрозненные вести. Он объявился в Нью-Йорке. Кого-то пришил. Покинул Нью-Йорк. Никто не знал, где он. Полагали, что снова на Западе. Потом он убил человека в Новом Орлеане. Месяц или два о нем не слышали, после чего он объявился в Чикаго и снова кого-то убил. Всякий раз прослеживалась одна и та же схема. Десница Эванс появлялся в городе. За этим следовало убийство без свидетелей или со свидетелями, которые предпочитали держать рот на замке. Десница Эванс исчезал. Он работал по самым высоким ставкам, и работал один. Никому не помогал сам и ни с кем не делился своими заказами.

Представители древнейшей профессии не могли его зацепить, и единственной возможной слабостью была выпивка. Пил он слишком много. Но спиртное не оказывало на него видимого эффекта. Когда его соседи по барной стойке становились плаксивыми или драчливыми, он по-прежнему оставался Десницей Божьей, — смертоносным, как гремучая змея, непредсказуемым в своих намерениях.

Поэтому, когда Десницу увидели в баре Роки Хейфица после двух лет отсутствия, у тех горожан, которым стало известно о его приезде, возвращение Десницы вызвало массу догадок, испуг, а в двух случаях ледяной, парализующий ужас. Догадки, конечно же, строились на реалиях жизни: появление Десницы Эванса куда более верный знак того, что кто-то в самое ближайшее время умрет, чем почитаемый в Ирландии звук сирены воздушной тревоги. И все, кто знал ситуацию изнутри, гадали, кому суждено умереть. Ледяной, парализующий, высасывающий все соки страх испытывали Пинки Миллер и Айк Ланц. При этом радость переполняла сердце Джека Фаррелла.

Блестяще организованный уход Скотти Дункана не остановил утечки информации, которая грозила поставить под удар дамбу безопасности, защищавшую тех, кто предпочитал не афишировать свою деятельность, и внезапно прорвавшийся сквозь нее поток мог подхватить их и забросить в тюремную камеру. Пинки Миллер и Айк Ланц прекрасно понимали, как и почему их вечное молчание укрепит безопасность определенных лиц. Страх, что Десница Эванс появился в городе по их душу, пугала до тошноты, и они прекрасно помнили Скотти Дункана, лежащего на тротуаре перед рестораном «У Вульфа», с аккуратной круглой дырочкой во лбу и дырищей, через которую могло пролезть куриное яйцо, в затылке. В итоге они пошли к Джеку Фарреллу.

— Десница Эванс в городе, — сообщил Пинки, глядя через стол на мясистое, с тяжелой челюстью лицо Джека Фаррелла, царя полицейского участка на Пятнадцатой улице.

— Знаю. — Фаррелл аккуратно сплюнул в плевательницу, стоявшую в углу, и вновь сунул в рот сигару.

— И что вы собираетесь с этим делать? — спросил Айк.

— Ничего, — ответил Фаррелл, насмешливо глядя на них из-под седых кустистых бровей.

— Ничего, — чуть ли не выкрикнул трясущийся от страха Пинки. — Ничего. Он же приехал, чтобы грохнуть нас. И он это сделает. А вы говорите «ничего».

Он стукнул кулаком по столу, его лицо покраснело от эмоций. «Или вы не знаете, что он приехал, чтобы убрать меня и Айка?»

— Само собой, — ответил Джек Фаррелл и вновь повернулся к плевательнице.

— Не дразните нас, Джек. — В голосе Айка слышалась мольба, хотя он держал себя в руках. — Мы знаем, что мы стукачи. Но я видел Скотти Дункана. Не дразните нас, Джек.

Фаррелл вытащил сигару изо рта, откинулся на спинку стула, посмотрел стукачам в глаза.

— Я вас не дразню. У нас ничего нет на Десницу Эванса. Мы знаем, что он грохнул Скотти, но улик-то нет.

— Как насчет Хейфица?! — взвизгнул Пинки.

— Хейфиц? Хейфиц поклянется, что никогда не видел Десницу. А что еще мы можем ему предъявить? Допустим, арестуем за бродяжничество или для того, чтобы допросить, но все равно не продержим больше двадцати четырех чесов. Он не бродяга и на допросе не скажет ничего нового. Мы и так все знаем. Так что кому-то предстоит поездка в один конец. На станцию назначения, откуда не возвращаются. Но ты же не боишься умереть, Пинки, так?

— Не дразните нас, Джек. — Присущая ему национальная сила духа позволяла Айку держаться с большим достоинством, чем скулящему Пинки. — Неужели ничего нельзя сделать?

— Укокошьте его сами и смойтесь или наройте на него что-нибудь, и я посажу его. — Фаррелл самодовольно затянулся сигарой.

— Вы знаете, что мы не сможем укокошить его. Мы не киллеры, — взмолился Айк.

— Он же пьет, так? И будет пить с кем угодно. Может, он приехал и не по ваши души, парни. Может, вы ему совсем и не нужны. Напоите его, и, возможно, он что-нибудь сболтнет. Напоите его сегодня у Хейфица. Я постараюсь вам помочь, чем смогу, парни.

— Чем помочь? — проверещал Пинки. — Он же не обычный киллер. Иначе мы могли бы попытаться справиться с ним или послали бы кого-нибудь, чтобы его шлепнули. Но этот парень — смерть во плоти. Никто не может к нему подобраться, и у него нет слабых мест. Он убьет любого, кто попытается даже ущипнуть его.

— Слабые места есть у всех, — возразил Фаррелл. — А теперь убирайтесь отсюда.

Стукачи открыли дверь и тихонько выскользнули из кабинета.

Фаррелл потянулся к настольному телефонному аппарату и продиктовал телефонистке номер.

— Привет, Роки. Это Джек. Кто-нибудь есть рядом? Хорошо. Да. Я знаю, что ему нужен я. Двое стукачей только что заходили. Напуганные до смерти. Но у нас ничего на него нет. Да. Я понимаю, почему ты не можешь дать показания. Стукачи собираются напоить его вечером. Он хочет грохнуть меня завтра? Я бы поступил так же. Зачем размениваться на стукачей, если можно добраться до птицы более высокого полета. Хорошо. Да. Вот что, Роки. Я посылаю тебе пластинку для фонографа. Вечером, около половины двенадцатого я позвоню тебе от «Вольфа» на другой стороне улицы. Поставь пластинку. Ту, что я тебе пришлю. Он будет пить, и два стукача тоже там будут. После того как заиграет пластинка, будь готов в любой момент нырнуть под стойку. Да. Все хорошо. Пока, Роки.

Он положил трубку, надел шляпу, нашел в ящике стола новую сигару и, насвистывая, двинулся к двери.

В этот вечер Десница Эванс, невысокого роста, смуглолицый, с каменными глазами, расположился в баре Роки Хейфица, поставив правую ногу на бронзовую рейку, которая тянулась вдоль стойки. Пальцы левой руки обнимали бутылку виски, из которой он регулярно наполнял маленький стаканчик, стоявший перед ним. Правая рука или свободно висела, рядом с выпуклостью на кармане пальто, или лежала на стойке, готовая в любой момент схватиться за рукоятку другого пистолета, в плечевой кобуре. Он не отрывал глаз от длинного зеркала за спиной Роки, в котором он видел и зал, и входную дверь.

За вечер несколько человек подходили к Деснице и предлагали угостить его выпивкой. Всем он отвечал одно и то же: «Я сам покупаю себе выпивку». После этого разговор сам собой заканчивался. Вероятность того, что Десница его продолжит, сводилась к нулю. Если выражение «In vino veritas» хоть в малой степени соответствовало действительности и алкоголь разъедал скорлупу, под которой пряталась истинная сущность человека, то у Десницы под первой скорлупой проступала вторая, куда более прочная.

За полчаса до полуночи на стойке затрезвонил телефонный аппарат. Роки ответил: «Алло? Неправильно набрали номер» — и бросил трубку.

— Эй, вот пластинка, которую, наверное, никто из вас не слышал, — и он взял верхнюю из стопки.

— Никакого чертова джаза, — предупредил невысокий чернявый мужчина, сидевший у стойки.

— Это не джаз, — ответил Роки, вставляя новую иглу. — Это настоящая музыка. Музыка супа и рыбы-фиш. Она называется «Вести те Габби»⁴.

Он включил фонограф, и бар заполнил голос великого тенора и разрывающая душу музыка Леонкавалло. «Смейся, паяц, над разбитой любовью», — пел Карузо. Лицо Десницы просветлело, потом затуманилось, он уставился в пол. И пока Карузо пел, ругая судьбу, которая заставляет его веселить толпу, когда рушится жизнь, Десница не отрывал глаз от пола. Скорлупа треснула.

Десйица не видел, как открылась дверь и в бар вошел Джек Фаррелл. Он слышал только мощный голос Карузо, озвучившего душевные страдания Канио. На последней ноте он механически поднял обе руки, чтобы поаплодировать.

— И не опускай их! — рявкнул Джек Фаррелл. Десница вскинул голову, чтобы увидеть нацеленный на него револьвер сорок пятого калибра, который держала крепкая, в веснушках, ирландская рука. — Не опускай их, итальяшка!

Его опытные пальцы прошлись по пальто Десницы, достали оба пистолета, из кармана и из плечевой кобуры, а потом Фаррелл рассмеялся прямо ему в лицо.

— Нет слабого места, так? Не позволишь себя даже ущипнуть? Убьешь любого, кто к тебе притронется, да? — Он защелкнул стальные браслеты на запястьях Десницы. — Теперь можешь их опустить. Теперь у нас на них много чего есть, и Роки может ничем не рискуя рассказать все, что ему известно о Скотти Дункане.

Десница Эванс застыл как памятник, глядя на Фаррелла с ненавистью гремучей змеи, которой перебили позвоночник.

— У тебя не было слабого места, — продолжил Фаррелл, широко улыбаясь. — Выпивка тебя не брала. Женщины прельщали не больше, чем игровые автоматы. И завтра ты собирался меня убить. Но слабое место у тебя все-таки нашлось. Твоя настоящая фамилия Гуардалабене, так? — Десница с момента ареста не произнес ни слова, распирающая его ненависть застыла в глазах. Лицо оставалось каменным.

— Его фамилия Гуардалабене, Роки, — Фаррелл повернулся к бармену. — И от кармана его руку мог оторвать только голос того итальяшки. И твоей эшиллесовой пятой, мистер Гуардалабене, оказалась музыка. Роки, позвони в участок, пожалуйста.

Эрнест Хемингуэй. Эшиллесова пята. 1919-1921 г. Перевод: В.А. Вебера.

Примечания

¹ Имя Achilles Джек Фаррелл меняет на Ash Heel’s, подчеркивая свое отношение к преступникам (Ash — шлак, мусор).

² Джексон, Питер (1860—1901) — боксер-тяжеловес из Австралии, сделавший блестящую международную карьеру.

³ Пуля со свинцовой головной частью и оболочкой из твердых металлов.

⁴ «Вести те Габби», искаженное «Vesti la giubba» (шпал. «Надеть костюм») — знаменитая тенорная ария из онеры «Паяцы», написанной Руджеро Леонкавалло (1857—1919). Завершает первый акт, когда Канио, узнав о неверности жены, должен тем не менее готовиться к выступлению в роли Паяца.