Эрнест Хемингуэй

Мой мохито в Бодегите, мой дайкири во Флоредите

Джед Кайли - "Хемингуэй. Воспоминания старого друга"

В баре он оказался рядом со мной. Высокий. Лет двадцати пяти, так мне показалось. Небритый и давно нестриженный. Его спортивный пиджак выглядел так, будто он в нем выспался. Тем не менее, было очевидно, что здесь он человек случайный. Он с размаху протянул мне большую руку. Наверное, мало кому понравилось бы, если б кто-то замахнулся на него со зла такой ручищей. Рукава пиджака были ему коротки, из них высовывались широкие запястья, густо покрытые черными волосиками. Короткие черные усы повторяли рисунок его же бровей. Лицо расплылось в улыбке. Как мне показалось, очень приветливой. Я поморщился, когда он стиснул мне руку. Ничего себе рукопожатие!

— Привет! сказал он.

— Привет! — сказал я.

— Вспомнили меня? — сказал он.

— Еще бы! — сказал я.

— Кто б он мог быть? — думал я. Видимо, в моем заведении на Монмартре познакомились. Я содержал на Холме ночной бар для американцев, и меня все знали. Парень был янки это можно было определить по тому, как он держит стакан. Вцепился мертвой хваткой. Будто боится, как бы не отняли. Но это ровным счетом ничего не значило. В Штатах был в то время объявлен сухой закон, и вое туристы до одного пили точно так же. Будто боялись, как бы не отняли у них виски. Ничего себе закон! — подумал я.

Вслух же сказал:

— Выпьем?

— Отчего же, — сказал он.

И одним глотком допил то, что оставалось у него в стакане. Что он там пил, я не видел. Стакан был скрыт в огромной руке. Альфонсо принес нам два стаканчика лучшего виски. Стаканчик, еще не опустившись на стойку, скрылся в его лапище. Ничего себе ручки! Интересно, чем он занимается, думал я. Может, из скульпторов с Левого берега. Для туриста бедноват. Скорей всего мы с ним познакомились в каком-нибудь баре. Не дурак выпить. Надо бы послушать, что он еще скажет.

— Читал, что вы там пишете в "Бульвардье", — сказал он.

Ага, подумал я, это уже кое-что. Мы с Эрскином Гвином выпускали на Елисейских полях небольшой журнальчик, рассчитанный на изысканный вкус, и я был в нем ведущим автором. Люди читали мои вещички в "Бульвардье" и затем приезжали на Холм познакомиться с автором. Я вел, так сказать, двойную жизнь — днем я литератор, а ночью торгаш. Поговорить о своих произведениях я любил. Поэтому, повесив трость на никелированную трубку, опоясывающую стойку, я попросил еще две порции виски. Ни один автор не устоит перед возможностью послушать нелицеприятную критику из уст незнакомца.

— Ну и как — понравилось? — поинтересовался я.

— Нет, — ответил он.

— Да? — сказал я. — А чем, собственно, вы здесь занимаетесь, помимо того что пьете?

— Пишу, — сказал он.

— Что? — спросил я.

— Книгу, — сказал он.

— Да что вы! — сказал я.

А сам подумал: ну и нахал! Небось пошатался по Парижу недели три и теперь книгу, видите ли, о нем пишет. Много таких охотников. Целыми днями сидят на веранде кафе "Дом", хлещут виски и перно и пишут книги о Париже. Но до издания этих книг дело никогда не доходит. Я прожил в Париже шесть лет и до сих пор не знаю о нем достаточно, чтоб можно было книгу написать. Может, жизнь так устроена — чем дольше ты где-то живешь, тем меньше стремишься написать об этом месте книгу.

— Как вам тут — нравится? — сказал я.

— Нет, — сказал он.

И что, думаю, он ломается? От таких лучше держаться подальше. Кто когда-нибудь встречал американца, которому бы не нравился Париж? И если ему мои вещи не нравятся, ничего удивительного. Видно же, что вкусом он не блещет. Я снова повесил палку себе на руку и вежливенько ему улыбнулся.

— Рад был снова встретиться с вами, Доктор!

Он оглушительно захохотал и хлопнул меня по спине. Я до сих пор этот удар ощущаю.

— Хемингуэй моя фамилия, — сказал он.

Нет, как вам это нравится, подумал я. Это же Эрнест Миллер Хемингуэй из Оук-Парка. Где еще найдешь человека с такой фамилией. С войны его не видел. Слышал, что он где-то в Европе. Мы одновременно вступили во французские санитарные части в семнадцатом. Только он был в итальянском секторе. Говорили, что он завербовался в итальянскую армию и был тяжело ранен. Я опять повесил свою трость на бар, и мы снова пожали друг другу руки. А что, подумал я, чем уж так его рукопожатие отличается?

— Не узнал тебя с накладными усами, — сказал я.

— И поза у стойки тоже непривычная, — сказал он.

Верно, подумал я. Вторую ногу он всегда упирал в никелированную трубку. Не удивительно, что я не узнал его. Видимо, рана сказывается.

А вслух сказал:

— Выпьем?

— Конечно, — сказал он громко.

Ничуть не изменился, подумал я. И припомнил, что в свое время он увлекался любительским боксом. Уверял, что когда-нибудь станет чемпионом мира в классе тяжеловесов. И, возможно, добился бы своего. Небось ранение эту мысль из головы ему вышибло, думал я.

— Все еще в чемпионы метишь? — спросил я.

— Да, — ответил он. — Но только не в боксе.

— В борьбе? — сказал я.

— Нет, — сказал он.

— Так в чем же?

— В литературе.

— Понятно, — сказал я.

Все такой же фантазер, подумал я. Вечно что-то выдумывает. Одно слово — прожектер. Помню, еще мальчишкой в школе он иногда зарабатывал пять долларов, предлагая себя профессионалам в О’Коннелевском гимнастическом зале в качестве партнера для тренировки. И плевать ему было на их весовую категорию. Стойкий парень! Ладно, если ему что надо, он может положиться на меня. Я здесь все "ходы и выходы знаю. Сами понимаете, каково бывает, повстречать вдруг где-то парня из своего родного города. Можно будет устроить ему какую-нибудь вещичку на несколько номеров в "Бульвардье". Это ему пригодится для престижа. Если он пишет так же хорошо, как пьет, подумал я, заберу его в свою команду.

— А чем ты можешь похвастаться?

— Да вот написал несколько штучек для разминки, — сказал он. — Три повестушки и десять стихотворений и еще сборничек из шести новелл под названием "В наше время".

Я сказал:

— Нокауты? — сказал я.

— Нет, — сказал он. — Побоялся, что руки коротки. После следующей схватки перейду в профессионалы. Выиграю восьмираундовую встречу, и я в полуфинале. Ну, а потом уж, когда я пробьюсь на большую арену и очищу самые тугие кошельки Соединенных Штатов, куплю себе яхту, дом на тропическом острове и займусь рыбной ловлей.

— Сделаешь себе имя и уйдешь на покой? — сказал я.

— Нет, — сказал он. — Сделав себе имя, я буду защищать его. Знаешь, как дерутся рывками. Первые две минуты раунда ты только увертываешься, а затем, в последнюю минуту, неожиданно наносишь сильный удар, достойный чемпиона.

У него все это рассчитано, думал я. И, похоже, что он собирается свой план проводить в жизнь.

— А что это за вещица на восемь раундов, которую ты пишешь, — спросил я.

— "И восходит солнце".

— Повтори, повтори! — сказал я.

— "И восходит солнце", — сказал он.

И восходит солнце, подумал я. Какого черта! Солнце и Париж? Да вы его здесь просто никогда не видите. Оно встает как раз, когда вы ложитесь, а встаете вы, когда оно садится. Странное название для книги о Париже!

— Лучше назови ее "И луна восходит", — сказал я вслух.

— А Гертруде оно нравится, — сказал он.

— Какой Гертруде? — сказал я.

— Гертруде Стайн, — сказал он. — Она меня тренирует.

Господи Боже, подумал я. Болван он, болван и есть! Если он намерен слушать этих оракулов с Левого берега, очень скоро, вместо того чтобы сражаться кулаками, он начнет метать четырехстопные ямбы. Надо немедля перетащить его через реку и пристроить на Елисейских полях.

— Эрнест, — сказал я. — Как ты смотришь на то, чтобы выступить в одном раунде в пользу "Бульвардье"? Если у тебя есть какая-нибудь коротенькая, не лишенная приятности штучка с изюминкой, я мог бы ее напечатать. Денег, сам понимаешь, немного, но зато престиж.

— Буду рад оказаться вам полезен, — сказал он.

— Тут и тебе будет кое-какая польза, — сказал я. — Если имя Эрнест Миллер Хемингуэй появится рядом с именами Синклер Льюис, Скотт Фицджеральд и со всеми нами — это ведь тоже кое-что значит.

— "Миллер" я уже опустил, — сказал он.

— Есть! — сказал я. — Могу называть тебя хоть Детка Хемингуэй, если пожелаешь. А вообще-то что ты пишешь?

Он сделал обманное движение левой рукой, нанес воображаемый удар правой и взял лежащий на стойке конверт.

— На, держи! — сказал он. — Вот тебе короткий боковой! С расстояния всего восемь дюймов, не более, но весомый. Голову даю на отсечение, что это верный нокаут. Только это не для "Бульвардье". Вы небось с испугу пригнетесь, и пролетит рука у вас над головой. Только и всего!

Прямо уж, подумал я. Развернул рукопись и посмотрел на название. Называлась она "Убийцы". Вряд ли подойдет нам, подумал я. "Жаркие губы" устроили бы меня куда больше. Я велел принести нам еще по стаканчику виски, чтобы подкрепиться, и занялся рукописью.

Рассказ был построен в форме диалога. Очень неплохо написан, но совершенно беспредметен. Несколько гангстеров вознамерились убить какого-то шведа. Они пришли в кафе, где этот швед имел обыкновение обедать, и, засунув руки в карманы, стали дожидаться его. Затем ушли. Швед пришел позднее и, когда узнал, что они ищут его, потерял аппетит. Пошел домой в меблированную комнату, которую снимал, и улегся в постель. Тем все и кончилось. Бедный швед ждет в постели своей участи. А вы остаетесь в полном недоумении.

— А продолжение где? — сказал я.

— Какое продолжение?

— Продолжение рассказа, — сказал я.

— Да ты что, в самом деле! — сказал он. — У меня стиль такой.

Ну и ну, подумал я. Действительно стиль!

— В этом виде я отсылаю его в Штаты, — заявил он.

— Послушай, Детка! — сказал я. — Если ты хочешь печататься в Штатах, без голливудской концовки тебе не обойтись. Мой тебе совет — заставь своих убийц прошить шведа автоматной очередью. Пусть выйдут из шкафа и ухлопают его, пока он молится. Это уже кое-что.

— Приму к сведению, — сказал он.

Мне не понравился его тон. Но, подумал я, конец он как пить дать изменит. А не изменит, так его же разнесут в пух и прах. <...>

А все равно, было в нем что-то симпатичное. Взять хотя бы тот случай на Зимнем велодроме. Каждую неделю там происходили поединки боксеров, и как-то раз, когда я сидел в обществе двух очаровательных американочек в переднем ряду кресел, почти вплотную подступавших к рингу, ко мне подошла какая-то расплющенная рожа, с которой я, как потом выяснилось, уже прежде имел столкновение. И ведь мог я узнать его по изуродованным ушам, так нет — не узнал. Произошло это между схватками боксеров, по-видимому, он был секундантом, так как держал в руке мокрую губку. Я рассеянно протянул ему руку, он протянул свою. Но здороваться со мной, как оказалось, он вовсе не собирался, вместо этого он ткнул мне в лицо мокрую губку и начал поносить меня на чем свет стоит.

Толпе эта выходка пришлась по вкусу. Для них это была комедия в стиле Чарли Чаплина. Джентльмен в смокинге, то есть я, и парень в фуфайке, который влепил ему торт с кремом прямо в физиономию! Я вскочил, стараясь выхватить у него губку. И тут же двое других парней схватили меня. Трое на одного! Так вот, у меня было немало знакомых среди людей, сидевших в первом ряду, но как вы думаете, кто был тот единственный, кто пришел мне на помощь? Совершенно верно! Месье Хемингуэй. Он возник неизвестно откуда. У него на лице была улыбка до ушей, но он не шутки пришел шутить. Схватил двух боксеров за руки и оттащил их обоих от меня будто маленьких детей.

— Бери Губку, — сказал он, — а я этими сопляками займусь.

Больше никакой помощи мне и не было нужно, ни моральной, ни физической. Я выхватил губку у Рваного Уха и вошел с ним в клинч. Правда, противно было к нему прикасаться. Два жандарма, действуя как рефери, растащили нас по разным углам. Но я умудрился швырнуть Губку. Бросок оказался удачным. Губка, не задев второго жандарма, угодила Уху прямо в рожу. Толпа взвыла от восторга. Захохотали и жандармы, а я раскланялся с галеркой. Но, когда я вернулся на место, желая поднять руку Хемингуэя, его там не оказалось. Он исчез — так же таинственно, как появился.

Какое странное сочетание мужества и скромности, думал я. Без малейшего колебания кинулся на помощь приятелю, противостоял толпе. Мог устроить Бог знает какую бучу, начни кто-нибудь кулаками размахивать. А как только опасность миновала, исчезает со сцены. Чудной парень, ничего не скажешь. Рассказывали, будто когда итальянцы решили наградить его, им пришлось везти медаль ему на дом. Духу не хватило получить медаль перед строем. Участвовать в сражении не возражал, а вот награды испугался! Спутницы мои говорили, что он слегка прихрамывал. Еще бы не прихрамывать, думал я, — искусственная коленная чашечка и сотня осколков в теле. Но, однако, это его не остановило. Что и говорить, личность незаурядная!

Да, в тот вечер я был очень ему благодарен. До самого конца не переставал думать о том, что произошло. Об этом же думал и Расплющенная Морда, начавший всю эту заварушку. Он все время свирепо на меня поглядывал. И видно было, что намерения у него достаточно серьезные. У нас с ним как-никак произошла крупная ссора, и он собирался со мной расквитаться.

Когда закончилась последняя встреча, я забеспокоился. Ох, как мне захотелось, чтобы мой спаситель был где-нибудь поблизости. Я сказал своим спутницам, чтобы в случае чего шли прямо к машине и ждали меня там. Когда нас сдавила толпа, направлявшаяся к выходу, мне показалось, что кто-то следует за нами по пятам. Я чуть-чуть отстал и через плечо посмотрел назад. И будьте уверены, этот здоровенный парень шел прямо за мной. И по-прежнему улыбался во весь рот.

— Не останавливайтесь, — сказал он. — Я прикрываю тылы.

Ничего себе, думал я. Вот это настоящий друг! Писатель он, может, и не Бог весть какой, но храбрости ему не занимать. Я шел впереди него, а впереди меня шли мои девушки, все вместе мы добрались до моей машины и через несколько минут уже были в пути. Я представил его моим американочкам. И тут они сильно меня рассердили.

— А вы не тот ли мистер Хемингуэй, который написал "И восходит солнце"? — в один голос спросили они.

— Каюсь! — сказал он.

— Мы обе читали этот роман и нашли, что он просто замечательный, — защебетали они. И понесли-понесли, захлебываясь, как гимназисточки. Насчет брюнетки я не больно-то волновался. Она была у меня про запас, но вот рыженькая, на мой вкус, явно перебарщивала. Она сидела впереди рядом со мной, но все время поворачивалась и говорила с ним. Я был доволен, когда он перебил ее. Он ткнул пальцем меня в спину.

— А тебе как книга? — спросил он.

Если он воображает, подумал я, что только за то, что он спас мне жизнь, я стану ему льстить, то он жестоко ошибается. Лучше сказать ему прямо, без обиняков.

— Я не смог ее прочесть, — сказал я.

— Погоди-ка минутку, — сказал он.

— Жду, — сказал я.

— Ты шевелишь губами при чтении? — сказал он.

— Нет, — сказал я.

— То-то и оно, — сказал он.

— Что оно? — сказал я.

— То-то и оно. Я пишу для людей, которые шевелят губами при чтении.

— Да? — сказал я.

Девчонки хохотали до упаду. Но я не смеялся. Бестактно, думал я. Мне хотелось, чтобы он задал мне вопрос — почему я не смог прочесть его роман. У меня было наготове несколько веских критических замечаний. А он шуткой отделался. Мало того. Мне пришлось сидеть и слушать, как по поводу его книги захлебываются мои девицы. Им непременно нужно было узнать все о леди Бретт. Какая замечательная женщина! Это реальное лицо? Спросили бы лучше меня, думал я. Я бы им порассказал. <...>

Дело шло к полуночи, и я предложил всем поехать ко мне и выпить шампанского.

— Прошу прощенья! — сказал он. — Я ведь говорил тебе, что никогда не развлекаюсь, когда работаю. Пишу новую книгу и должен высыпаться.

— Ладно! — сказал я. — Отвезу тебя домой. Где ты живешь?

— Поезжай на Монпарнас, — сказал он.

Рыженькая спросила:

— А о чем будет эта книга?

— Сборник рассказов, — ответил он.

Я погнал машину через мост на Левый берег и свернул на бульвар Распай. Так, значит, на этот раз сборник рассказов, думал я. Интересно, включит ли он в него ту дребедень, которую давал почитать мне тогда в баре. "Убийцы" или что-то в этом роде. Надеюсь, остальные будут получше.

Вслух я сказал:

— А что это за рассказы?

— Я никогда не говорю о рассказе, пока он не готов. Стоит его пересказать, и он останется ненаписанным. Твоя беда, что ты постоянно рассказываешь содержание своих вещей в этом своем заведении и никогда не пишешь их.

— Да ну?! — сказал я.

— Вот тебе и ну, — сказал он. — Решай, наконец, кем ты хочешь быть — писателем или кабатчиком. Если ты хочешь содержать кабак, болтай на здоровье. Если же хочешь стать писателем, садись за пишущую машинку.

— Послушай, — сказал я.

— Еще чего! — сказал он. — Я не платил тебе, чтобы та разговаривал. Изложи свои мысли на бумаге.

Вы только вдумайтесь! Послушать его, так можно решить, что перед вами Скотт Фицджеральд, как минимум Весь Париж говорит о моих сочинениях, напечатанных в "Бульвардье", а он будет учить меня, как надо писать. Ведь это же просто смешно! Мало того, что у самого нет ни кола ни двора, он, сидя в моем "кадиллаке", меня же и отчитывает. Наглость какая! Пьет мое шампанское и называет мое заведение кабаком. Я хотел было сказать ему, что я считался лучшим репортером Чикаго, когда он только начинал свою работу в Канзас-Сити, но девчонки продолжали смеяться и болтать с ним, так что у меня не было возможности хотя бы вставить слово. Вот она, благодарность! — думал я.

— А как называется ваша новая книга, мистер Хемингуэй? спросили они.

— "Мужчины без женщин", — сказал он.

— Как? Как? — переспросил я.

— "Мужчины без женщин", — сказал он.

Вот он, твой шанс, подумал я про себя. Ведь это же надо додуматься — написать в Париже книгу с таким названием. Сперва это было "И восходит солнце", а теперь "Мужчины без женщин". Небось тоже Гертруда Стайн подобрала.

Вслух же я сказал:

— Послушай, Эрнест, давай называть друг друга по имени — Фрэнк и Эрнест. Ты когда-нибудь видел в Париже мужчину без женщины? Ты теперь в Париже, во Франции, друг мой, а не в Париже, штат Иллинойс. Здесь нет мужчин без женщин и нет женщин без мужчин, за исключением разве что леди Бретт.

— Сверни у кладбища налево, — сказал он.

— Ладно, — сказал я. — А пока мы тут, приглядись-ка хорошенько к этому кладбищу. Если ты хотя бы здесь обнаружишь мужчину без женщины, я угощу тебя хорошим обедом. Их хоронят рядом. Живой или мертвый, но в Париже мужчина всегда при женщине.

— Третий дом от угла, — сказал он.

Я затормозил у третьего дома. Это был какой-то кирпичный пережиток времен Второй империи. Окнами он выходил прямо на кладбище и в одном из них виднелась табличка: "Chambres a louer" [Сдаются комнаты (фр.)]. Дом не был освещен изнутри, но где-то сбоку возникал временами огонь. Это вспыхивала и гасла световая реклама на соседнем доме, гласившая "Pompes Funebre" [Похоронное бюро (фр.)]. Неплохо для гробовщика. Загорающиеся и гаснущие огни напоминали вам, что сегодня вы здесь, а завтра, может быть, уже там. Двор следующего дома был заставлен мраморными изваяниями. По всей вероятности, здесь была мастерская. Каменные ангелы и другие надгробья выпрыгивали из темноты, когда загоралась реклама. Жизнерадостное местечко, подумал я. Хемингуэй выскочил из машины с таким видом, словно направлялся в Лувр.

— Моя комната на пятом эта же, девочки, — сказал он. — Будет время, забегайте.

— Покойся с миром, — сказал я.

Неудивительно, что он пишет о людях, которых подстерегают убийцы, думал я. Весь день у него перед глазами могилы. Но вот что я хочу сказать. Приходится отдать ему должное. Он всегда оставался самим собой. Естественным, что ли. Взять хотя бы то, как он позволил мне подвезти его к своему логовищу. Очень многие вылезли бы возле "Ритца" и проделали бы остаток пути пешочком. А ему было наплевать. Цельность натуры, что ли, или уверенность в себе, или еще что-то. Скорее всего уверенность. Херстовский представитель рассказывал мне, как однажды он карабкался по этой лестнице на пятый этаж, чтобы предложить Хемингуэю работу в газете. С начальным жалованьем двести долларов в неделю, а он и ел-то в то время не всегда досыта. Так он наотрез отказался. Заявил, что никто больше не будет указывать ему, что писать. И намерен он теперь брать сюжеты из жизни. Вероятно, что-то в нем есть. Только вот сразу не ухватишь, что именно.

Но вот что правда, то правда — работал он действительно не жалея сил. Я раз поехал к нему в эту прикладбиценскую комнатушку. Консьержка сказала мне, что он дома. Я взобрался на пятый этаж и постучал в дверь, но он не впустил меня. Служащий Похоронного бюро, занимавший соседнюю с ним комнату, сказал мне, что он уже неделю сидит взаперти, читает корректуру. Никому не открывает. Хозяйка ставит ему под дверь кофе и круасаны. Разминается он только, когда ходит в уборную в дальнем конце коридора. Если гениальность, как говорят, выражается в том, что человек способен трудиться не покладая рук, то он конечно гений, думал я.

Но работа работой, а боксерских встреч он не пропускал никогда. Сомневаюсь, однако, что он считал это развлечением. Бокс входил в его систему тренировки. Я постоянно встречался с ним там. Иногда мы заключали пари, и почти всегда выигрывал он. О книгах его мы больше никогда не говорили. Зачем? Сказать ему что-нибудь было невозможно, а сам он, понятно, тоже помалкивал. Я спокойно относился к проигрышу. Ему деньги нужнее, думал я.

Если же он отсутствовал на боксе, это означало, что он где-то в отлучке. Вот только где он, никогда не было известно. Это могли быть Зеленые Холмы Африки, а может, пропитанные кровью арены Испании или какое-нибудь местечко в Италии. Он никогда не пишет, даже открыток не шлет.