Эрнест Хемингуэй

Мой мохито в Бодегите, мой дайкири во Флоредите

Гарольд Лёб - Воспоминания о Хемингуэе

"Трансатлантик ревю" — эмигрантский журнал, пользующийся успехом у публики с тонким вкусом, издавал Форд. То ли в целях рекламы, а скорее всего, просто потому, что любил компанию, он раз в неделю приглашал друзей и знакомых к себе в контору на "чашку чая". Типография Уильяма Берда находилась на первом эта же, а фордовская контора помещалась над ней на галерее. За покрытыми свинцовой пылью окнами степенно катила свои воды одетая в камень, обсаженная деревьями Сена.

На одном из таких приемов я и познакомился с Эрнестом Хемингуэем, который помогал Форду в издании журнала. Его выделяла застенчивая, подкупающая улыбка, по-видимому, он мало интересовался остальными гостями. На нем были теннисные туфли — моя излюбленная обувь — и залатанный пиджак. Мне показалось, что я никогда еще не встречал американца, на котором так мало сказалась бы парижская жизнь. <...>

В Латинском квартале появился Натан Аш — сын Шелома Аша, вскоре он зашел ко мне показать свои рассказы. У него с собой был их целый ворох, который он тут же, не дожидаясь приглашения, вытащил из кармана. Рассказы, кстати, были неплохие. Язык его был сдержан, но при этом он явно смаковал сцены насилия. Чего ему не хватало, так это широты художественного обобщения, которая дается созерцательной жизнью, однако говорить об этом молодому человеку не имело смысла. Я постарался ободрить его, но не предложил послать рассказы в журнал "Брум".

Спустя какое-то время Аш отнес их Хемингуэю, успевшему прослыть хорошим стилистом, хотя написал он к тому времени всего несколько небольших рассказов. Эрнест внимательно прочитал рассказы Аша, затем засел с ним и разобрал все их, параграф за параграфом. Меня удивило не столько то, что замечания Хемингуэя были полезны, сколько его готовность помочь.

Столкнувшись как-то с Эрнестом в кафе "Дом", я предложил ему пообедать вместе, и мы условились встретиться в "Ла Негр де Тулуз". Решено было, что он приведет свою жену, а я приду с Лили.

У жены Хема, Хэдли, были рыжеватые волосы и всегда готовая сорваться с губ улыбка. Лили она сразу же понравилась. Мы съели омара по-американски, выпили две бутылки "Прули Фуссе" и заели все сыром Бри. Хем много рассказывал о Форде, на приеме у которого мы с ним познакомились, сотворять себе кумиров было явно не в его духе.

На следующий день мы навестили Хемингуэев в доме на улице Нотр-Дам-де-Шан. Их маленький сын Бэмби был научен подымать кверху кулачки и делать страшное лицо. Мне, однако, показалось, что выражение лица Бэмби, на вкус его отца, могло бы быть и посвирепее. Хем говорил о профессиональном и любительском боксе. Я сказал ему, что предпочитаю теннис, и мы сговорились поиграть, когда подсохнут корты.

Наверное, спустя неделю нам удалось сыграть несколько сетов на платных кортах неподалеку от тюрьмы, где хранится гильотина. Играл Эрнест неважно. Мешало поврежденное колено и дефект зрения в одном глазу — следствия ран, полученных в Италии, когда он служил там в корпусе Красного Креста. Но он очень старался и так радовался каждому удачному удару, что я, несмотря ни на что, получил большое удовольствие. Еще большее удовольствие получил я на следующий день в парной игре, когда к нам примкнули Пол Фишер, высокий молодой архитектор, и Билл Буллит.

С каждой новой встречей я проникался все большей симпатией к Эрнесту. Меня восхищало в нем соединение твердости и чуткости, увлечение спортом и беззаветная преданность литературе. Я давно подозревал, что одна из причин, почему в Соединенных Штатах так мало хороших писателей, объясняется широким распространением мнения — в чем отчасти повинен Оскар Уайльд со своей лилией, — что в художниках преобладает женское начало. Остается только радоваться, что литературой стали заниматься люди, подобные Хемингуэю. <...>

А потом наступил апрель. Воды, заливные луга в пойме Сены, вошли в свои берега. Под лучами прячущегося в легкой дымке солнца зацветали крокусы и нарциссы.

С течением времени Лили начала отзываться о Хемингуэе с некоторым скептицизмом, вероятно, в противовес моим восторгам. Она утверждала, что за "румяным, белозубым, непосредственным, атлетическим, дружелюбным" фасадом он скрывает некоторые свои слабости, и что он слишком уж усердствует, изображая эдакого свирепого, волосатого, очень мужественного тугодума — все для того, чтобы спрятать сострадание, жалость и нежность к себе самому.

И еще она находила, что его притворство становится скучным.

Наши периодически вспыхивавшие споры достигли вьющего накала, когда Хем купил "Ферму" Миро. Лили заявила, что возмущает ее вовсе не его вкус, а душевная глухота. "Как только Хэдли это терпит?! Ей же нечего носить. Не в чем показаться на улице. А ведь деньги-то ее..."

Я пытался защищать Хема, доказывал, что вопрос вовсе не в том, хорошо или дурно он поступил, покупая картину. Просто он такой, какой есть. Полотно это нужнее Хему, чем новый костюм. "Может, это и слабость, но в этом весь он. Пьет хорошее вино, а на приличную еду денег не хватает. Покупает картины и латает планы. Ничего не поделаешь, таков уж он уродился".

— Притворство одно, — сказала Лили.

— А что, по-твоему, не притворство? — спросил я. <...>

Теперь, тринадцать лет спустя, мне казалось, что пусть уж лучше я сам буду боксировать, чем наблюдать, как это делают другие. Хему же в боксе нравилось все, от начала до конца.

Уже позднее мне пришло в голову, что без своей удивительной способности до последней капли впитывать любой жизненный опыт, Хем никогда не достиг бы таких стилистических высот. В отличие от Берко, Коутса, Арагона и многих других прозаиков, публиковавшихся в журнале "Брум", Хем в своих рассказах не описывал удивительных событий, необыкновенных чувств или странных людей. Он писал об обычных вещах, происшедших с ним, потому что знал: любое событие, если пристально к нему приглядеться, окажется не похожим ни на что, уже некогда случавшееся. Он пытался доподлинно передавать то, что было, и стремился прежде всего, к точности, а не к красоте слога или другим достоинствам. Таким образом,

рыбная ловля в пересказе Хема становилась небывалым событием, даже в глазах людей, которые полжизни проводят за этим занятием. И вот еще особенность — умение вызвать к жизни какой-нибудь эпизод или мгновение так, чтобы читатель ощутил его острее, чем саму жизнь. Это безусловно привлекало всех.

Однако рассказы неизменно продолжали возвращаться к нему. Правда, два или три взял журнал "Дабл дилер", печатавшийся в Новом Орлеане, а Боб Мак-Элмон и Уильям Берд издали сборничек в мягкой обложке, но все это приносило мало денег, а то и вовсе ничего. С деньгами же у Хема было туговато, так как фордовский "Трансатлантик ревю" находился на пороге банкротства.

Я не раз задумывался, почему Хем никак не займет достойного его места в литературе. Естественно, разговор о его сочинениях должен был рано или поздно возникнуть у нас. Он и возник как-то дождливым вечером в ресторане на бульваре Монпарнас, куда мы отправились поесть устриц. Мы взяли дюжину устриц и выпили две бутылки "Прули Фуссе", а затем, исполненный благих, хотя и несколько подогретых алкоголем намерений, я отважился высказать несколько замечаний, в которых, как мне казалось, содержалась конструктивная критика. Вне всякого сомнения, не свойственную мне прежде уверенность в правоте своих суждений сообщал мне тот факт, что мой роман был принят одним из крупных издателей.

— Чего в твоих рассказах не хватает, — высказал я предположение, — так это женщин. Женщины и насилие — вот что любит читатель. Насилия у тебя с головой хватает. Значит, дело за женщинами.

— За женщинами? — переспросил Хемингуэй.

— Тебе, можно сказать, повезло, что ты с первого захода так удачно женился. За это надо Бога благодарить. Но человек, который счастлив в семейной жизни, многое упускает.

— А именно?

— Например, — ответил я, — ему страдания недостает.

Хем потемнел и окаменел лицом. Я сообразил, что сказал что-то не то, но мне было невдомек, что я мог серьезно обидеть его, однако губы у него растянулись, слетка обнажив зубы.

— Значит, я никогда не страдал. Так, значит, ты думаешь?

Я жизнерадостно улыбнулся. Мне вовсе не хотелось заводить спор по поводу его страданий. Я любил поспорить насчет вещей, в которых, как мне казалось, я разбираюсь — ну, например, о кое-каких абстракциях. Но Хем вовсе не собирался спорить об отвлеченностях. По его мнению, все это была чушь собачья.

— Возьмем еще бутылку, — сказал я, разливая по рюмкам остатки вина. — А то дождь все идет и идет. К черту страдания!

Гнев Хема совершенно прошел. Он наморщил лоб и опять сказал:

— Итак, ты считаешь, что мне недостает страданий... Что я так, провинциал какой-то...

— Просто я думал, что тебе немного больше повезло, чем другим, — сказал я.

Но он не слушал. Он рассказывал об одной девушке. Англичанке, которая служила в Красном Кресте в Италии. Она ухаживала за ним, когда его привезли в госпиталь. Они полюбили друг друга. Из этого ничего не вышло. Она оставила его, уехала. Но он до сих пор не может выкинуть ее из головы. Скупо — Хем не любил многословия — он описывал ее волосы, ее грудь, ее тело. Описывал во всех подробностях эту запавшую ему в душу девушку.

Для меня это звучало убедительно. Я был убежден твердо, как никогда, что девушка эта заставляла Хема страдать. Я вертел в пальцах бокал, не зная, что сказать. Сомнений быть не могло, Хему довелось заглянуть в бездну отчаяния. Нет, не по недостатку опыта не впускал он женщин в свои рассказы, а по какой-то другой причине.

— Ну, конечно, — сказал я. — Я мог бы сам догадаться, что может быть тяжелее. И ни один человек, который чего-то стоит, не избежит этой участи.

А Хем все говорил и говорил.

Гарольд Лёб - Из книги "Вот так это было"