Эрнест Хемингуэй
Эрнест Хемингуэй
 
Мой мохито в Бодегите, мой дайкири во Флоредите

Джозеф Норт - "Нет чужих среди людей" (о Хемингуэе)

Вечером того же дня я столкнулся в отделе цензуры с Эрнестом Хемингуэем. Он хлопнул меня по спине — настоящий медведь-гризли, все лицо заросло недельной щетине, — и пригласил меня заглянуть к нему в номер гостиницы "Флорида". Мы и прежде часто ездили вместе по фронтам. 1 мая 1938 года мы возвращались с ним с боевых позиций на Эбро и да извилистой горной дороге были вынуждены замедлить ход, так как впереди нас ехал грузовик, в котором распевали песни совсем молоденькие парнишки. Они приветствовали нас да республиканский манер, подняв кверху сжатый кулак правой руки. Славные ребята! Их смуглые лица блестели под яркими лучами солнца, они пели песни республики, песни рабочего класса. "Красивые парни!" — сказал Хемингуэй. Даже сидевший за рулем мрачный и молчаливый Герберт Мэттьюз из "Нью-Йорк таймс", казалось, был растроган. Внезапно, на крутом повороте, грузовик потерял управление и да наших глазах перевернулся. Сцена веселья сменилась ужасающим зрелищем груды окровавленных тел. Мэттьюз резко затормозил, и мы выпрыгнули из машины. Не вспомню, откуда у Хемингуэя взялась походная аптечка, но уже в следующее мгновение он стоял на коленях, перевязывая и ушная пострадавших. Я присоединился к нему, и мы работали вместе, наши руки были в крови умирающих.

Я заметил, что Мэттьюз ходит среди распростертых тел. Он наклонялся к пострадавшим, но не для оказания им помощи — он интервьюировал умирающих, делая заметки в записной книжке. Он, прежде всего, был корреспондентом "Нью-Йорк таймс", а для корреспондента этой газеты, даже самого гуманного, несколько строк о трагическом происшествии со смертельным исходом было важнее, чем вопрос жизни или смерти. Кто чему верен. Увидев это, Хемингуэй вскочил на ноги.

— Сукин ты сын! — взревел он. — Убирайся отсюда, а то я убью тебя!

После этого случая я проникся к Хемингуэю уважением и теплым чувством, которые не покидают меня и по сей день. Вспоминая об этом происшествии, я каждый раз думаю о том, что видел настоящего человека: он был гуманист и поборник гуманности, несмотря на то, что напускал на себя свирепый вид.

В сумерки я пришел к нему в выходивший на улицу угловой номер на пятом эта же. Методически била нацистская батарея на горе Гарабитас, словно работал клепальный молоток.

— Снаряды летят оттуда, — сказал Хемингуэй, показав рукой на север. — Я на северо-востоке, номер угловой. Вот смотрите, — он стал в позу боксера, слегка наклонившись и прижав подбородок к груди, — им в меня не попасть, ясно? Ну-ка попробуйте.

Я сделал выпад. Хемингуэй увернулся от удара.

— Вот видите! — восхищенно произнес он.

В нем было столько юношеского задора, что вы невольно чувствовали себя рядом с ним в роли старшего дядюшки. Обычно мне бывает как-то неловко, когда взрослый ведет себя как своенравный ребенок, но рядом с ним я не испытывал этого чувства. Это ему шло.

После порции виски Хемингуэй начал восхвалять добровольцев батальона Линкольна, их храбрость, о которой он часто писал. Потом, смерив меня пристальным взглядом, он вдруг сказал:

— Мне нравятся коммунисты, когда они солдаты, но, когда они становятся проповедниками, я их ненавижу.

— Проповедниками? — удивленно переспросил я.

— Да, проповедниками — комиссарами, которые раздают папские буллы, — сказал он, свирепо сверкнув глазами.

Я напомнил Хемингуэю, как он однажды признался, что за всю свою жизнь не прочел ни единого слова, написанного Марксом, и даже не был, в сущности, близко знаком ни с одним коммунистом.

— Этот авторитетный вид, который ваши лидеры напускают на себя! — настаивал он.

Очевидно, лишняя порция виски возбудила в Хемингуэе воинственных дух, и он забормотал себе под нос: "Диалектический материализм, прибавочная стоимость, норма прибыли, диктатура пролетариата", словно пытался разозлить меня этой нелепой литанией. Смешная и огорчительная сцена.

Вдруг меня осенило: да он ведь анархист, а их приверженность мрачным идеям Бакунина окутывает густым туманом их мировоззрение, взгляд на историю. "Анархия — высшая форма порядка", — гласил их лозунг, и Хемингуэй, наверно, был согласен с этим. Мы продолжали спорить, и он повторил свое заявление, что коммунисты — хорошие солдаты, но опасны как проповедники, стремящиеся к власти. Я холодно возразил, что вопросы власти и ведущей роли коммунистов решаются выборами, голосами народа, что здесь, в Испании, как и во всех других странах, коммунисты выросли в большую политическую силу, и как раз по тем причинам, которым он дает такую неправильную оценку. Его разделение коммунистов на категории "солдат" и "проповедников" бессмысленно, ибо коммунист является хорошим солдатом именно благодаря тем самым качествам, которые Хемингуэй приписывает ему как "проповеднику". Коммунист хороший боец потому, что у него есть убеждения и цель.

Хемингуэй шагал по комнате.

— Убеждения! — внезапно заорал он. — Убеждения с большой буквы, Отечество с большой буквы! К черту большие буквы! Великие обманщики, начиная с фараонов, пользовались большими буквами, чтобы мистифицировать таких простаков, как я!

...Хемингуэй стоял передо мной, уперев свои длинные руки в бока, выставив вперед небритый подбородок, и смотрел на меня пристальным взглядом, еще больше напоминая в этот момент огромного медведя-гризли. Вдруг — это было так типично для него — он рассмеялся и потянулся за графином с виски.

— Черт возьми, — сказал он, — я нижу, вы сами — один из этих проклятых епископов. Ну как, mi padre [Отец мой (исп.)], — совершим возлияние?

Джозеф Норт - Из книги "Нет чужих среди людей"



 






Реклама

 

При заимствовании материалов с сайта активная ссылка на источник обязательна.
© 2022 "Хемингуэй Эрнест Миллер"