Эрнест Хемингуэй

Мой мохито в Бодегите, мой дайкири во Флоредите

Лисандро Отеро - Хемингуэй

В воскресенье, что-то около шести вечера, я зашел в редакцию газеты и в лифте встретил Герреро. Спросил его о последних новостях. Он сказал, что регату выиграли рыбаки и что погиб Хемингуэй от случайно разрядившегося ружья. Таковы были ударные сообщения для первой полосы.

На пятом эта же я просмотрел телеграфные сообщения и понял, как все это произошло. Вспомнил про давно известную навязчивую мысль Хемингуэя и сопоставил ее с просочившейся недавно информацией о прохождении им курса лечения в двух больницах. И сразу же подумал, что он, должно быть, болен какой-то неизлечимой болезнью и потому покончил с собой.

Впрочем, в тот момент я не был способен в полной мере оценить произошедшее. Лишь смутно догадывался, что уход великого старика далеко не безразличен для многих людей, а не только для литературы. Хемингуэй оказал на меня влияние и своим жизненным опытом, и своими произведениями. Но это было лет шесть-семь назад, а потом я пришел к неприятию многого в нем, и он как-то ушел из литературного моего кругозора.

Спустя два-три дня после его смерти я начал задумываться о его судьбе и вспоминать прочитанное о нем. Само собой разумеется, что к воспоминаниям о прочитанном примешивались и какие-то образы из скверных фильмов, снятых по его романам и рассказам. Мне представилась внутренняя борьба в нем между женским цивилизующим материнским мирком и мужским, спортивным, отцовским. Посещения индейцев в лесных поселениях, война и ранение где-то на берегах Пьяве, его жены: Хэдли, Полина, Марта, Мэри, жизнь в Париже на площади Контрэскарп впроголодь, в сущности, на жареной картошке, когда, желая обрести творческую свободу, он отказался от денег Херста. Потом Ки-Уэст и спорт, испанская война, "взятие" парижского отеля "Ритц". Его плохие рассказы и его отличные рассказы, критики, которые его "разрушали", и критики, которые его "созидали". Те, кто писал о нем благожелательно, как О’Хара и Кестлер, и те, кто писал о нем плохо, как г-жа Стайн и Макс Истмен.

Вспомнил, как я познакомился с ним. Рассказать об этом следует, так как случай весьма характерен д ля своеобразного его поведения. Однажды вечером мы с моим другом Бернардо Диесом сидели во "Флоридите". Болтая и глядя по сторонам, мы обнаружили Хемингуэя, который сидел, облокотившись на стойку. Перед ним стоял стакан джина, и он писал что-то своим фломастером на листочках газетной бумаги. Когда мы подошли поприветствовать его, он прямо-таки взорвался. "Что, вы считаете, что можно мешать человеку только потому, что он находится в публичном месте?" — грубо оборвал он нас. Бернардо начал было что-то объяснять, но тут кулак Хемингуэя обрушился на подбородок Бернардо. Тот еле увернулся от этого сокрушительного удара. Во избежание скандала мы отошли к другому концу стойки, очень подавленные и, не скрою, слегка обозленные. Хемингуэй продолжал писать, словно ничего не произошло. Через час мы собрались уходить и потребовали счет. Бармен сказал, что наш счет оплатил Хемингуэй. Наше возмущение уступило место удивлению. Хемингуэй подошел к нам, улыбаясь. Демон вспыльчивости испарился. Он сказал, что сожалеет о случившемся, но когда он пишет, то находится в такой прострации, что не контролирует себя во воем остальном, а мы помешали ему. Прибавил еще, что из Бернардо мог бы получиться хороший боксер, и пригласил нас к себе в Финку Вихию.

Искушение было велико, и неделю спустя мы с Бернардо встретились у ворот виллы. Какой-то паренек-служитель спросил наши имена и позвонил в главный дом. Там распорядились пропустить. Двинулись по грунтовой каменистой дороге и вышли к старому типично кубинскому просторному дому прошлого века. Было что-то около полудня. Из дома доносилась гитара, исполнявшая фламенко, канте хондо, слышались голоса.

Хемингуэй уже ожидал нас на террасе. Сказал, что в доме гости, его друзья: актеры, люди из Голливуда или что-то в этом роде, и потому он, к сожалению, не может уделить нам много времени. Почти все время, которое он был с нами, Хемингуэй говорил о спорте. Мое невежество в этой области побудило меня хранить молчание. Предупрежденный о том, что времени у него слишком мало, я не отважился заговорить о литературе. Он предложил нам выпить. Когда мы отказались, он поднялся с удивительной для его телосложения легкостью. Свидание закончилось. Вот и все.

Все другие "встречи" с Хемингуэем были уже не личными, а интеллектуальными: либо чтение его произведений, либо чтение работ о нем.